– Нет, Устиновна, пьяный проспится, дурак – никогда. Не уладится…
Последние дни…
В розовом мареве тихо угасает вечернее солнце; звонче становятся звуки. Вот покатился по Деркулу звучный лязг. Дальше, дальше, дальше… Это Петяшка с Адамом погнали рыбу к своим сетям. На макушках столетних верб, на церковном кресте ещё тлеет закатная лазурь, а от горы ползёт по лугам серый сумрак.
– Пойдём, я помогу тебе спуститься, – трогает меня за руку жена.
– Нет, я останусь здесь, – отвечаю ей.
– Тогда я принесу поесть.
– Не надо, я не хочу.
– Хорошо, принесу тебе одеяло.
– Мне не холодно.
– Ночью замёрзнешь – укроешься.
Остаюсь один. Из нижних комнат хорошо слышны знакомые голоса.
– Вин колы заболие, становится несносный, – ворчит тёща.
– Ничего… Пусть побудет с собой, иногда это лечит… – отвечает жена.
Где-то в прибрежных зарослях на нашей стороне прокричал свою прощальную песнь дрозд: «Спиридон… приходи… чай пить, чай пить, чай пить…» За Деркулом, в лугах, ему отозвался перепел: «Спать пора, спать пора, спать пора…»
На границе сумрака и света, над угасающим церковным крестом, зачем-то привиделся мне усталый лик Спасителя. Изумлённый, вглядываюсь в тухнущее небо, где стремительно наползающая южная мгла поглощает знакомые мне черты.
Стихли птицы, умолкли людские голоса. За Логачёвой левадой на чужой стороне дремлет казачий хутор, меркнет маковка крестившего меня храма. Тихо и душно. Тёмно-лиловая туча надвигается с запада. Вот полыхнула над ней зарница, потом другая, третья… Всё ярче, ярче… Где-то невнятно пробормотал гром. Густая тьма окутала всё пространство, и нет в этом мраке ни границ, ни пределов.
Тяжёлой, непослушной рукой крещусь на невидимый храм.
Господи, отчего так грустно и одиноко мне по ночам?