На бегущей через хутор речушке Токмачовке старый Кердон у своего дома сделал запруду. Соорудил большое деревянное колесо с лопастями, сочинил какие-то диковинные механизмы, приводящие в движения жернова. Регулируя их, Кердон мог на своей мельничке рушить просо и гречку, делать дерть и даже молоть муку. Мука на кердоновой мельнице из-за несовершенной очистки получалась грязновато-серого цвета, но так как обходилась она дёшево, её всё равно нахваливали.
Воды в речке было немного. Кердон с вечера перекрывал заслонку. За ночь собиралось небольшое озеро, которое при работе быстро уходило, поэтому, чтоб намолоть муки, к Кердону приходили пораньше, пока не израсходовалась вода, и механизмы попискивали весело, без натуги.
Чуть свет, сбивая ногами росу, я спешу с Героем на кердонову мельницу. Крепко ухватившись за поручень тачки, при неровной дороге повисая на нём и путаясь в ногах у дяди, я изо всех сил изображаю полезного помощника.
Сложен Герой был несуразно. Все части его тела были скроены неряшливо, вопреки всем анатомическим нормам. Огромная башка его, водружаясь на мощной короткой шее, всё время забегала вперёд туловища и, кажется, жила сама по себе, отдельно от остального тела. Ступни ног были несообразно велики и поэтому, чтоб не споткнуться, он при ходьбе выбрасывал их в разные стороны, от этого всё время покачивался и издали походил на медведя. Мощные руки его свисали чуть ли ни до колен, а пятернёй он легко мог обхватить трёхлитровую банку. Черты его лица были грубы, словно вылепил их не заботливый скульптор, а какой-то беспечный плотник по пьянке вытесал топором: квадратная, выступающая вперёд челюсть, большой, едва ни квадратный, рот, несоразмерно толстые губы; при этом нижняя губа под своей тяжестью заметно отвисала. Герой ничего не мог с ней поделать, рот его был постоянно полуоткрыт, от этого казалось, что он всё время усмехается или пытается что-то сказать.
«Неужели, когда вырасту, буду похож на него?..» – косясь на дядю, с ужасом думаю я.
– Я в матушку свою, Матрёну Ивановну, уродился. Она к вашей породе отношения не имеет, – словно угадывая мои мысли, успокаивает Герой.
На дворе у Кердона ещё никого нет. Сам хозяин занят зарядкой. Лёжа на деревянном настиле, покряхтывая, он толкает от груди двухпудовые гири.
– А чего он, лёжа?.. – шепчу я дяде.
– Лодырь, – не таясь, в полный голос объясняет Герой.
– А-а, Герой?.. – наконец закончив зарядку и опустив в стороны гири, тяжко выдыхает Кердон.
Сев на настил, он неспешно подтягивает ремни на деревянном протезе правой ноги.
– С чем пришёл?
– Муки смолим?..
– Смолим, – управившись с протезом, не торопясь поднимается на здоровую ногу Кердон. – Куда ж мы денемся…
Плоской деревянной лопаткой на длинной ручке он достаёт из старого закопчённого чугуна пожелтевший от времени свиной жир и щедро смазывает им дубовый подшипник на колесе и шестерни передаточного механизма.
– Щас запустим… – говорит не столько нам, как самому себе.
Из привезённого нами мешка пшеницы Кердон отбирает положенную за работу меру, относит её под навес и ссыпает в приготовленную для этого случая бочку, остальное одной рукой легко вкидывает в стоящий на высоких сваях деревянный ящик. Вытряхивает из мешка зерно. Выход из ящика перекрыт заслонкой, похожей на те, которыми перекрывают хода в дымоходе. Из-под ящика спускается к жерновам до блеска отполированный зерном деревянный жёлоб.
– А это что ещё такое?.. – наконец, заметив меня, строго спрашивал он.
– Племяш, пособлять пришёл… – отвечал Герой.
– Гляди, чтоб этого пособляльщика в жернова не затянуло, – ворчит Кердон, но меня не гонит.
Вот Кердон пускает воду – колесо начинает вращаться и приводит в движение все валы. Несмотря на обильную смазку, дубовый подшипник жалобно попискивает, а шестерни мерно клацают.
– Гляди, Санько, гляди!.. – наставляет Герой. – Подохнет Кердон – боле не встренешь такого…
Тут нужно сказать, что и сам Герой был не дурным мастером, и руки у него были прилажены там, где надо. По семейному наследию занимался он кузнечным делом. Для этого имел домашнюю кузню.
Отец Героя, Иван Тихонович, был старшим братом моего деда Василия. С давних времён мечтал Иван Тихонович открыть свою кузню, но до этого дела руки не доходили: три года германской войны, только домой явился, думал хозяйство поднять, тут ревкомы нагрянули в хутор, а он, по своей дурости, не захотел снять ни пагоны, ни «Георгии». Да ещё гонорился при этом: «Мне срамиться нечего – я Отечество сберегал!» Чего с таким нянчиться? Два латыша и китаец вывели смутьяна за хутор да и расстреляли в кучугурах. Но живуч оказался Иван Тихонович, приполз ночью домой. Выходили. И понеслось! С весны 1918 года в Донской армии. Опять не до хозяйства. И случилось так, что ехал его полк через родные края. Остановился состав на станции Чеботовка – до дома рукой подать. А ехать нельзя – впереди дорога разобрана. Когда починят никому не известно… И стало его от этой домашней близости так ломать, что и места себе не найдёт; залезет на крышу вагона, ищет глазами родные вербы. Наконец не утерпел, подошёл к есаулу Кудину.