С рёвом машина выкарабкалась из песков на прочную дорогу, проурчала за соснами, и скоро стало необычайно тихо. Обессиленный, прислоняюсь к комлю дуба, закрываю глаза. Сон уже смаривает меня, и я ясно вижу операционную, Людку, стоящую у окна, хирурга Максимыча, склонившегося у рукомойника, и Кудина с его мёртвым восковым лицом. Вздрагиваю всем телом, морщусь от возвращающейся боли в колене и долго не могу сообразить, кто я и зачем здесь. Посторонние голоса возвращают меня в сознание. Я вижу, как по лесной тропинке от хутора Маноцкого идут со своими бидончиками высокий худощавый старик и маленькая полная старушонка. Прежде чем склониться к роднику, старуха поклонилась иконе Параскевы Пятницы, пропела:
Затем несколько раз спешно перекрестилась и поклонилась стоящему у дуба кресту, мотнув головой, туже завязала косынку, чтоб та не спадала ей на глаза. Её старик, подойдя ко мне и склоняя набок голову, некоторое время с любопытством рассматривал меня.
– Откуда? – по-хозяйски, строго спросил он.
– Оттуда… – улыбнувшись, киваю в сторону Украины.
– А документ какой есть?
– А ты, дед, начальник таможни?
– Начальников без меня хватает… – смутившись, произнёс он. – Время, видишь, какое…
– Нет, дед, документа, – спалил ты меня…
– Плохо… – вздохнул старик, и было непонятно – плохо, что нет документа, или то, что я «спалился» на этом.
– Отчего ж плохо?
– «Без бумажки ты какашка, лишь с бумажкой – человек», – продекламировал он старую истину. – Беженец?
– Беженец, – не стал отрицать я.
– Наши вчерась тоже прибегли. Дочка с зятем… – делится старик своими бедами. – Детей похватали и в чём были – сюда… Бросили в Станице и дом, и всё нажитое… Всё прахом пойдёт… Мосты через Деркул блоками завалили, машину на той стороне бросили… Как думаешь, заберут машину?..
Я не ответил.
– Заберут… – махнул рукою старик. – Наживали-наживали – и всё прахом…
– Ехали б на Луганск, туда ближе… – говорю я. – Вчера проезд был свободен.
– Ближчее, чтоб дальшим не стало… – с назиданием произносит старик. – Кто знает, какая там власть сёдни в Луганске том… Призовут на войну зятя, а там и убить могут…
– Могут… – соглашаюсь я. – На то и война…
– Как думаешь, не удержут Луганск? – спросил старик, и, не дожидаясь моих слов, сам ответил на свой вопрос: – Не удержут. Кому там держать…
Тут же, уже осуждая невесть кого, добавил:
– Драпают кто куда…
Я промолчал.
– Хватит языком лязгать!.. – набрав воду, строго сказала старуха. – Пошли! – приказала она.
Не прощаясь, старик послушно засеменил к ней.
– Ты что ему докладаешь?..
– Да я разе чего сказал?.. – оправдывается старик.
– Лязгаешь языком… Ты знаешь его?.. Можа, он… – слышу отдаляющийся голос старухи и уже не могу разобрать слов старика.
День катился к закату. За высокими деревьями Маноцкой левады уже не видать предвечернего солнца. Какой-то безумный сон всё больше овладевал моими мыслями, моим ослабевшим сознанием. Бескровное прозрачно-восковое лицо Кудина неотступно смотрит на меня его слепыми глазами, и мне некуда укрыться от этого мёртвого взгляда. На какой-то миг я вижу себя с поднебесной высоты, жалкого, беспомощного, одинокого и совершенно потерянного в этом бескрайнем пространстве. Очнулся от возвратившейся боли в ноге.
«Наверное, три часа уж прошло…» – Я открываю глаза и вижу позолоченные последними лучами заходящего солнца облака, и под этими облаками, как и прежде, кружит и кружит надо мной коршун.
«Это моя душа смотрит с высот Царствия Небесного на Кудина, на меня, на этот лес и на эти пески…» – неожиданно догадался я и вновь на время забылся.
Всеми своими силами я прогоняю этот навязчивый кошмарный сон. Вслушиваюсь в окружающий меня мир, в его удивительные, словно доселе не слышанные мной, звуки. Чуть слышно перешёптываются, побулькивают святые источники – справа Параскевы Пятницы и слева Иоанна Предтечи. На песчаных буграх тихо шумит темнеющий сосновый бор. В низине густой зеленью угрюмо чернеет ольховая роща. В кроне дуба робко пискнула вечерняя птица. Потом осмелела и уже уверенно и неспешно выдала с хрипотцой: «Чер-чир, чер-чир…»
«Горихвостка», – угадал я.
«Дюти-фри, дюти-фри…» – в мрачнеющей роще прокричал дрозд. «Чай-пить, чай-пить…» – отозвался ему другой. На далёких озёрах жалобно, словно прощаясь, прокричал в вечереющем небе чибис.
Всё как всегда, как в обыденной жизни, и только вдали, где-то под станицей Луганской, как торжество человеческой немощи, не уставая, били и били орудия.