Здесь мир без иллюзий, он груб, жесток, хотя описан Тревором без свойственной ему сардонической усмешки, напротив, с грустью и теплом. Среди такого быта и таких людей ничего не стоит сломаться, озлобиться. Но Брайди выстаивает. Может быть, потому, что она такова от природы, а может быть, потому, что с ней рядом был отец-калека, который мужественно нес свой крест. И дочери, и отцу чужды столь ненавистные Тревору самообман и самолюбование. Брайди прекрасно знает себе цену (старая дева, ищущая мужа) и трезво оценивает будущее. Она несчастлива, но в ней нет губительного для души ощущения обездоленности.
Этот срывающий все спасительные покровы и маски писатель, впрочем, не спешит "подытожить" характер. Даже у его закоснелых себялюбцев бывает, пусть краткая, минута духовного просветления. Есть она у Джеффса ("Столик"), когда он дает весьма нелицеприятную оценку себе и своим лицемерным клиентам; и у довольно противной хозяйки столика, когда она искренне плачет, узнав об изменах мужа. Даже эгоистическая, казалось бы непробиваемая, броня Атриджа ("Сложный характер") дает трещину, когда он все же решается помочь миссис Матара. Другое дело, что эти порывы, минуты духовного торжества проходят и ничего не меняют в характерах этих людей.
Но многое прощается тем, кто способен проснуться от нравственной спячки. Синтия ("За чертой") не желает больше терпеть ложь в отношениях с мужем, его любовницей. Она возлагает вину за страшную смерть "детей, ставших убийцами", на своих соотечественников - в том числе и на себя. Ее считают ненормальной. В самом деле, в странном и страшном мире, похожем на тот, что рисует Сэмюэль Беккет или Гарольд Пинтер, где абсурд - норма, эмоциональная открытость воспринимается как безумие. Но именно в нее верит Тревор. Этот глубоко нравственный писатель, утверждающий отрицанием, подводит своих героев к опасной черте, заставляя понять, что не себялюбие, делячество и пошлость, но совесть, сострадание и порядочность - удел человека, хотя слишком часто его лицо скрыто под маской фарса.
Е. Гениева
Столик
Просматривая в библиотеке последние страницы "Таймс", мистер Джеффс наткнулся на объявление Хэммондов. Он деловито записал на клочке бумаги номер телефона и в тот же день позвонил.
- Да, да, столик, кажется, еще не продан, - донесся нерешительный голос миссис Хэммонд. - Сейчас схожу погляжу.
Мистер Джеффс мысленно представил себе, как она идет по дому. Средних лет, полная, подсиненные седые волосы, на все еще стройных ногах узкие туфельки.
- Вообще-то им занимается муж, - объяснила через минуту миссис Хэммонд. - Хотя столик мой. Достался мне от бабушки. Да, я посмотрела - он стоит на месте. И видимо, нам пока не делали предложений.
- В таком случае... - сказал мистер Джеффс.
- Я было подумала, вдруг муж уже с кем-то договорился или вообще его продал. Глупо, конечно. Он бы обязательно со мной посоветовался. Стол-то мой. Правда, писал и отсылал объявление в газету он сам. У меня ведь маленькая дочка, мистер Джеффс. Я так устаю, какие уж там объявления.
- Дочка? Это хорошо! - сказал мистер Джеффс, без улыбки разглядывая потолок. - Дел у вас, видно, по горло.
- Так что, если столик вас интересует, приезжайте. Он подлинный, многие его хвалят.
- Приеду, - сказал мистер Джеффс и назначил час.
Положив трубку, торговец мебелью мистер Джеффс, человек небольшого роста, стал думать про миссис Хэммонд и ее голос. Судя по всему, она не больно-то разбирается в старинной мебели. А вот представив ее пожилой и полноватой, он, конечно же, ошибся. Раз там маленький ребенок, она моложе, и еще эти ее слова про усталость... он нарисовал в воображении другой образ: в шлепанцах, с прядью, упавшей на лоб. "И говорит интеллигентно", - сказал мистер Джеффс самому себе. Нет, дом, ясное дело, не бедный, а жалобы на усталость ничего не значат - прислуга, а то и две, у нее есть. Шмыгая носом и снова все обдумывая, мистер Джеффс прошелся по холодному полу своего викторианского дома - он и капиталец себе сколотил, потому что всегда был внимателен к любой, пусть и нудной мелочи. Вокруг него громоздилась мебель, которую он купил, чтобы вскоре продать.