Четверо шли полевой дорогой. Позади осталась железнодорожная станция Унгены, где они недавно сошли с воинского эшелона. Ехали в солдатской теплушке, с артиллеристами ОПТИП — отдельного противотанкового истребительного полка. Ехали недолго, пять часов, а теперь идут в южную сторону, по берегу реки Прут, вниз по течению. А вокруг них, куда ни глянь, н под ногами — середина октября сорок четвертого. Еще тепло, но хмуро все, серо-зелено, и желтый лист начал падать с кленов, с лип могучих, что не часто росли в этих местах.
Всем четверым нужна Безымянная высота, которая должна быть где-то здесь неподалеку. Где-то здесь, но вот беда: безымянных гребней немало — местность всхолмленная, и все высотки так похожи одна на другую, что вроде бы кто-то специально так сделал. Безымянную помнил один Матвей Вилов. Но сейчас и он, и те трое, что едва поспевали за ним, хотя и ищут глазами виловские приметы Безымянной, сами вспоминают ту теплушку, в которой провели ночь, тех попутчиков-артиллеристов, которых везут на фронт, и их лица, слова, жесты и манеры. Каждому, конечно, запало разное, каждый запомнил из этой кратко-срочной встречи с пушкарями то, чего желала и принимала к сведению память, что больше подходило по складу ума и характера, что было внове, и полезно, и интересно. Словом, узнавание было, соприкосновение с чужими делами и хлопотами-заботами.
Сколько-то шли, шли, и Вилова кольнуло, и он заволновался. Что-то схоже. Он довольно ясно помнит ту сопочку, с которой далеко открывался вид на реку Прут. Там была еще протока.
— Вроде то, — Вилов остановился и стал осматриваться. — Нету леска, откуда они на нас повалили. Да, лесок-то горел. Сгорел дотла. Тогда гарь должна быть. Где эта гарь? Нет, не то место. Пошли дальше.
Спустя полчаса, взобрались на взлобок.
— Вон! — воскликнул Вилов, и сердце его забилось часто-часто. Охватило такое чувство, будто ему с ротой снова предстояло держать оборону. Но теперь он уже знал, чем завершится бой, и стало страшно.
Однако когда дошли, оказалось, нет, не та высота, не то место. Стояли. Молчали. Долго молчали.
Погода испортилась к вечеру. Пошел дождь. Чтобы не промахнуть ту высоту в темноте, ночевали в каком-то молдавском селе, в пристройке, на сеновале, и раным-рано вы-шли из ворот. Петухов с первого часа стал донимать:
— Гляди лучше. Мельница была? С крыльями.
— Не знаю. Не заметил.
— А кто же знает? — вспылил Петухов. — Я, что ли? Или оно? Так мы упорем черт-те куда! Только время на ногах унесем. У меня ноги-то не казенные.
Пошли по стерне скошенной кукурузы. Перебрались через овражек, заросший паутинными ржавыми лопухами, репейником и будылями. Попадались каски, части от автоматов, ржавые зеленоватые гильзы, пустые консервные банки. Вилов почти бежал.
— Здесь! — выдохнул он, утирая со лба пот.
И сел на траву. Стриженые его волосы еще не отросли, сквозь них розовели зарубки, правый глаз, казалось, сдвинут, набухшее веко приспущено, опухоль не проходит — отливает синевой. В голове шумит. Левая нога, бесчувственная, словно чужая, помаленьку ожила и заныла в ляжке, запульсировала болью, как будто в мякоть навтыкали иголок, и они покачивались, раздирая остриями живую ткань.
— Где Николай Моисеевич? Где? — приставала Надежда Тихоновна.
— Дайте отдышаться.
— Показывайте.
— Ну, пойдемте, пойдемте, — Вилов устало поднялся.
Теперь, еще раз оглядевшись, он, наконец, уцепил глазами всю эту картину и, сопоставив с той, что помимо его воли врезалась в память тогда, в последнюю ночь жизни парторга Сидорова, убедился: все сходится, все запомнившиеся детали и эти, что перед ним, ровно накладываются друг на друга. «Здесь меня могли убить. Могли?»
Впереди маячил бугорок, на нем не то пенек срубленного деревца, не то вбитый столбик. Подошли — укороченная слега, видать, или оглобля от разбитой повозки, с железным кольцом на гвозде. Сверху — звезда, вырезанная из консервной банки, латунно отсвечивала. Камень-известняк. Матвей прочитал нацарапанную штыком надпись: «Зупинись у хвилннному мовчани. Схили голову перед списком имен героев, що пламенеють на цъому обелиску»! И список девяти погребенных в этой неглубокой, по колено, траншее, начертанный химическим карандашом. Список подмыло сыростью, пожгло солнцем, но разобрать фамилии еще было можно, а через месяц-другой уже не разберешь: надписи исчезнут. «Сидоров» — и больше ничего: ни кто он, ни в каком звании.