То была обыкновенная братская могила, могила в неглубокой траншее, могила, наспех устроенная, и это еще хорошо для мертвых, а то, бывает, и закапывать нет возможности, а мертвецов все прибавляется и прибавляется. И лежат они кто где на поверхности, живым некогда — надо выжить.
От бугорка могилы в обе стороны траншея, осыпавшаяся во многих местах почти доверху, заросшая даже по стенкам ползучим вьюном-травой, обозначалась четко. Кое-где траншея была завалена выше кромки, нет, не сама обвалилась— это были устроены другие братские могилы, безымянные, с колышками, покосившимися при оседании земли, на некоторых еще удерживались уже тронутые ржавчиной каски. Сидоровская могила тоже скоро станет безымянной: через месяц-другой время, дожди, ветры, солнце изменят, сотрут пометки живых людей, ушедших на запад, и останется неприметный бугорок, к нему скоро наметется снег, затем весной сквозь останки Николая Моисеевича прорастет трава, зацветут васильки, может, в крохотной ямке возле кочки чета жаворонков совьет гнездо, выведет птенцов и будет, взвившись в небо, петь. Может быть…
Надежда Тихоновна в полном отрешении стояла над прахом мужа. Сын Андрей, держась за ее рукав, боялся шевельнуться, застигнутый увиденным врасплох, безучастный, не осознавший еще величины потери, глубины своего горя, еще не ожегшийся, еще только увидевший, что осталось от его некогда живого отца. Андрей поймет это попозже, когда первое ощущение пустоты вокруг себя пройдет и начнется заполнение души горечью одиночества, беззащитности пред слепыми силами, враждебными ему одному. А сейчас он просто стоял и смотрел на «обелиск», вникал в слово «Сидоров» и не мог уразуметь: что бы это значило — в каком-то поле на дощечке фамилия отца и, значит, его, Андрея, фамилия, а сам отец под слоем сырой земли, под этим камнем, вместе с чужими ему, Андрею, людьми, солдатами, лежит неживой, мертвый. Убитый. Убитый — кем? Теми, кто пришли издалека, из неведомых краев — зачем? Чтобы убить Сидорова? Но ведь Сидоров его отец! Как же ему, Андрею, быть без отца?.. Жалость к самому себе сдавила грудь, в горле запершило.
— Здесь Николай Моисеевич, — Вилов хотел добавить что-то еще, но, обернувшись, увидел жалкие фигуры матери с сыном, осекся, тихонько толкнул Петухова локтем, и они оба отошли в сторону, сели на траву.
И тогда, почувствовав, что остались втроем, Надежда Тихоновна обняла сына, сказала: — Простись, Андрюша, с папкой своим. Сними убор, встань на колени и простись. Попроси прощения. Скажи что-нибудь папке, ему станет легче. Теперь он один, ему больно, тяжело.
Мать шевельнула Андрея за плечо, и он послушно опустился на колени, ушастый, с тонкой шеей, торчащей из большой горловины воротника гимнастерки, весь угловато-нескладный. Снял с головы новую пилотку со звездочкой. Он хотел многое сказать отцу, но не мог: душили слезы, застрявшие в горле, сотрясали рыдания, которые он напрасно пытался сдержать. Стало жалко самого себя. Жалко за то, что бессилен повернуть все назад, восстановить справедливость, нарушенную беспощадной злой силой. Убили отца. Не чьего-нибудь, а его, Андрея Сидорова, отца. Взяли и — убили. Не верил, не мог поверить своим глазам, что вот эта могила и есть то место, где зарыт в землю труп его, Андрея, отца. Кто распорядился, чтобы отца убили? За что? За то, что Андрей любил его? Ему и в голову не приходило, что отца, такого сильного, храброго, бесстрашного, убьют: ведь отец непобедим, все может преодолеть, умеет метко стрелять, колоть штыком, орудовать гранатами… Нет больше отца. Теперь он, Андрей-заместитель, продолжатель Сидорова-старшего, — один. Не у кого теперь спросить, не с кем посоветоваться, о чем хочешь. Не с кого спросить. С него, отца, можно было, он обязан, потому что отец. Теперь он, Андрей, все должен делать сам, один. С отцом было надежно, с ним ты был защищен. И вдруг беспомощность, беззащитность. Полная, круговая. А он не готов к сопротивлению, к отпору тому враждебному, которое непременно воспользуется его одиночеством и подступит, навалится, станет преследовать, пока не сломит, не согнет, не подавит. Он не готов, — а надо бороться, мстить, отвечать за все самому и еще за мать, за сестру, за брата, потому что он уже не заместитель отца — Сидорова-старшего, а самый главный в семье, опора и надежда всех Сидоровых.
Эти мысли пролетали в голове обрывками, клочками теснились, перемешиваясь с горечью и обидой на весь белый свет, сильнее всего на немцев-врагов. Им, немцам, того и надо было — чтобы он остался без отца. Они сотворили свое дело — убили и ушли. Это сделал какой-то один фашист. Какой? Здоровенный, светлоголовый, в веснушках с автоматом, колотящимся на брюхе, с закатанными по локоть рукавами френча, с мохнатыми сильными руками? Или брюнет-очкарик с выпуклыми серыми глазами? Андрей видел в кино, как детина поджигал факелом украинские хаты с соломенными крышами, как очкарик играл на губной гармонике, затем, засунув ее в нагрудный карман, аккуратно разложил на расшитом рушнике сало, жареную курицу, хлеб и, довольный, подмигнув одним глазом, принялся уплетать. Все фашисты-захватчики, убийцы были в его представлении или как тот верзила, или как очкарик. Так который из них убил отца? Убил, наверно, из-за угла и убежал.