Мысли всплывали в подсознании туманно, нечетко, и пронзительно резким было ощущение одиночества, беззащитности. Один! Теперь один! Сердце сжималось, щемило, и в голове мутнело. Андрей захлебывался слезами, спазмы в горле перехватывали дыхание, началась икота — он многое хотел сказать отцу на прощание, о многом спросить в последний раз, но слова застревали в горле.
— Папка… — всхлипывая, наконец выговорил Андрей. — Прости меня!.. Одни остались мы…
Петруха, краем глаза стерегший Надежду Тихоновну с сыном (Матвей, чтобы унять волнение, травинкой чертил на земле: он тоже безотцовщина, и его сейчас это больно задело. Он одинок еще больше, чем эти двое — мать с сыном, так как не знает, не ведает, как отец перенес последние свои часы в жизни и где его могила), не мог больше выносить и подошел к Андрею — отвести в сторону и что-нибудь сказать в облегчение, успокоить, но Надежда Тихоновна с укором взглянула на главстаршину сухими горячечными глазами, и Петруха смутился, догадавшись: она хочет, чтоб сын выплакался до конца. «Чего это лезу в чужое горе», — со стыдом подумал он и, вернувшись к Вилову, сел рядом.
Немного еще постояв, Надежда Тихоновна обняла сына и отвела его к Вилову с Петуховым, а сама воротилась к мужу, опустилась на колени. Подняла голову, словно призывая серое небо в свидетели, и зашептала:
— Здравствуй, Коленька. Это я, твоя жена Надежда. Я пришла к тебе, принесла горсть землицы, по которой ты ходил. — Она вынула из кармана шинели узелок и, развязав его, высыпала землю на бугорок. — Твои глаза закрыты навечно. Но душа твоя зрячая, она меня узнала. Мы пришли к тебе с твоим сыном Андреем. Донесся ли до тебя плач его души, Коля? На твоей груди сырая земля. И тебе тяжело, Коля, прости меня, свою жену. За все прости. — Надежда Тихоновна крепилась, но глаза ее были полны слез. — Коля, укрепи во мне силы и спи спокойно. Спасибо тебе, Коля… Судьбу свою благодарю: она свела меня с тобой. Я была счастливая, и весь белый свет, и родина моя мне были милы через тебя, через твои мысли, дела, и веру, и ласку твою… На кого ты меня покинул?.. Судьба меня казнила, потому что столько счастья, сколько его было у меня, она не могла дать одному человеку. И мы с Андрюшей пошли на твою войну, отомстить за тебя… Сердце мое окаменело, и я не боюсь смерти. Жаль Андрюшу — твоего сына. Но иначе не могла — взяла с собой. Пускай глазами увидит могилу твою, увидит врагов в лицо, Коля, мы с Андрюшей уходим на войну, на фронт. Давай помолчим. Да и ты устал, наверно, слушать.
Надежда Тихоновна, закрыв лицо ладонями, опустила простоволосую голову наземь, в глубоком поклоне праху мужа своего, словно винясь перед ним за то, что смерть досталась ему первому, а не ей.
— Я вернусь к тебе, Коля. Жди меня. — Надежда Тихоновна поднялась. — Ну, я пошла. До свиданья, Коля. — И молча зашагала вдоль окопов прямо по полю — на запад. Петухов и Вилов тоже простились с Николаем Моисеевичем, с солдатами, похороненными в траншее, постояли с обнаженными головами над ними и, подняв на ноги сидевшего на земле Андрея, двинулись вслед за Надеждой Тихоновной.
Шли гуськом. Не сговариваясь, взяли направление на железную дорогу, которая должна быть где-то по правую руку. Пустые поля. Клочки, полоски крестьянских наделов. Унылые, задернутые серой пеленой мороси холмы, перелески. Вскоре ступили на полевку и по ней зашагали. Тишина на дороге, на пашне, в поле, в рощицах, на земле и на небе — везде тишина. Как будто все вымерло, опустело, и, кроме серой земли да серого неба, ничего в мире нет и никогда не было. И тревожно — не понять отчего.
Первым забеспокоился Петухов. Приотстав из-за правой ноги, на которую слегка припадал, так как в ней нет-нет да стрельнет боль, отдастся в ступне и пояснице, он время от времени вздрагивал всем телом. Но не это его томило, а другое — то ли комариная тишина, сама по себе подозрительная, то ли полное безлюдье, или серая хмарь, все серое, пепельное, или все это вместе взятое налегало на душу — не понять ему, отчего беспокойство, которое постепенно усиливалось. Вначале он отмахнулся от скверны: бывает, да еще это жуткое свидание живой жены с мертвым мужем… Но что-то пугающее примешивалось к грусти, которую он нес с солдатского кладбища, еще не проясненное пока, не выделенное для узнавания, — оно и покалывало тупо, назойливо, накапливаясь внутри, сгущаясь вокруг него. И Петруха никак не мог уловить, размотать клубок, чтобы понять, что за причина, из-за чего всевозрастающая настороженность.