Наконец, Петруха явно почувствовал: угроза, скрытая угроза таится где-то поблизости, кто-то невидимый наблюдает за ними враждебными глазами. А так вроде все обычно. Тишина как тишина. Безлюдье тоже понятно — люди схоронились, словно вымерли, потому что здесь недавно прошел фронт и все переломал, нарушил, — и отчего им сновать, слоняться по полям и дорогам? И все же хоть кто-то из них должен же куда-то идти, ехать, возвращаться. А ни один не идет, не едет. Не зря, конечно. Вот это и опасно, тут-то и заложено… что?
Прибавив шагу, главстаршина догнал Вилова, который шел головным. Тихо, чтоб не слышали те двое, заговорил:
— Мне чего-то не нравится — порем, извини, то есть маршируем, по открытому месту. Черт его знает — может, чудится: кто-то за нами следит. Или из кустов, или из деревни какой. Вон из той, наверно. Не к добру, младший лейтенант.
— Ты что? Здесь же тыл. Глубокий тыл. Дрейфишь?
— Э-э, да ты, брат, того — мелко плаваешь. На недобитков бродячих не напороться бы. Голодные. Рыщут небось, шарят, чем поживиться. За корку хлеба укокошат. Или на оставленных нарочно: кто из наших зазевался, уши развесил — приканчивать втихаря. У них же пистолеты, винтовки, автоматы.
— Диверсанты, что ли?
— А чего? И они. Э-э, брат, плохо ты их знаешь, фашистов. Не говорю: есть. Говорю: могут быть. Допустим, власовцы. Слыхал? Чую, неладно кругом. А, младший лейтенант? Давай запутаем следы. Может, кустами, опушками продвигаться? Как ты думаешь своей головой? Не дай бог… А у нас на руках еще эти. Чем отобьемся? Голыми руками? Каюк нам будет.
— Откуда они знают, что мы без оружия?
— Высмотрят.
— Эх, Петруха, Петруха… — только и сказал Вилов, но безотчетно послушался главстаршины. — Ладно, давай свернем. У реки деревни располагаются, у воды.
— А то ить безоружные мы. Давай меняй курс. Стрелка всех компасов показывают туда. Забирай влево.
— Слушай, — Видов приостановился было, но Петухов подтолкнул его, чтобы не сбавлял шага. — Надо раздобыть пистолеты, ты прав.
— Ага. На станции, — оживился главстаршина. — Этого трофейного добра у фронтовиков полно, у раненых парабеллумы, вальтеры. Или которые с отдыха вертаются. Парабеллум был у меня. Отдал одному из направленцев. Не думал же, что самому придется вот так пробираться.
— Отбери-ка у Надежды Тихоновны скатку.
— Ага.
Пожиток было мало: у Вилова шинель, которую перед смертью подарил ему парторг батальона, и еще две скатки — у Сидоровых. Петруха вышагивал налегке: гимнастерка с чужого плеча, галифе солдатские, ботинки с обмотками — у кого что выпрошено за спасибо в команде выздоравливающих, а пилотку «подарил» Толик, чтобы главстаршина не имел на него зуба, «задобрил» под конец.
Военные люди, Петухов с Видовым понимали: в их «команде» обязательно кто-то должен вести, распоряжаться, отвечать за всех. А тут намечалось двоевластие, потому что Надежда Тихоновна была старшей по званию — лейтенантом.
Тележная дорога круто вильнула к возвышению, и они, поднявшись на холмик, увидели внизу малюсенькое селение, пожалуй, хутор, за ним — шагов триста — и река Прут.
Недолго постояли на холмике, осматриваясь. Кругом — мирные картины. Тучи ушли на запад, а те, что отстали, обрывки туч, были редки, летучи, наподобие тумана, не спешили, плыли спокойно, ровно цепляясь за редкий лес серыми косами дождя. Их, озолотив, почти насквозь пробивали лучи предзакатного солнца, склонившегося над горизонтом. Всхолмленная усталая земля, здесь и там островки грустящего леса, притаившиеся селения, белеющие боками будто брошенных хат, крытых серой соломой, — все, омытое влагой, засверкало, но не ожило. Парок от охлаждающейся поверхности земли, волокнисто струящийся вверх, отдавал сыростью, пропитавшей воздух: И последние капли дождя, едва удерживаясь на кончиках листьев могучей шелковицы, что росла на возвышении, так заискрились, что путники сощурились и загородили глаза козырьками ладоней, чтобы рассмотреть чужую дивность.
Мучимая думами, сомнениями, болью за Сидорова-старшего, Надежда Тихоновна замкнулась, сжалась внутренне, захолодела от всего, что нахлынуло разом, и потому казалась Вилову с Петуховым убитой горем. Ей же не от кого было ждать облегчения, и она не ждала, а подсознательно искала опору. Оттого и подзывала Андрея, клала руку ему на плечо и так шла некоторое время. Затем вдруг отнимала руку и говорила: