Вот в эту минуту открытие подтвердилось в ее сознании, разгоряченном, пышущем действием, и она почувствовала, что вырвалась из заколдованного круга, в котором оказалась после Николая Моисеевича. Она как бы прозрела душой, ясно увидела: перед ней человек, который не пойдет добровольцем на фронт, пошлют — пойдет, а сам — нет, а пойдет — будет не хуже других исполнять, стараться изо всех сил, скрупулезно нести службу. Но по своей воле на себя ничего не возьмет, не взвалит — все сделает, как надо, но до той отметки, где начинается риск… собственной головой. Все исполнит аккуратно, дотошно, без упрека, но до отметки, не дальше. Такой не станет шуметь в обкоме, искать повода, чтобы разбронировали.
«Значит, надо идти!»
И как бы в подтверждение этой ее резкой мысли-решения Оськин потер глаза пальцами, словно их резал яркий свет, и вновь встретился с сухим взглядом Надежды Тихоновны.
Все бесповоротно определил молчаливый момент, когда они пристально вгляделись друг другу в глаза.
То был немой разговор начистоту, без свидетелей. Казалось, он не кончится, затянется надолго. Но нет, Оськин первым опустил свой взгляд вниз — на ногти, наугад взял из ящика стола пластинчатый напильничек и принялся их подравнивать. Если бы он не отвел глаз, которые, казалось, так чисто смотрели ей в лицо, она еще, быть может, в глубине души и поколебалась: оставить семью, идти на фронт или остаться, как доброжелательно советует этот рассудительно-трезвый человек. Но он потупился — и тень колебания исчезла мгновенно, как будто кто Надежду Тихоновну подтолкнул, и ее положение стало безвыходным. Только идти! Только идти, не выискивая податливого оправдания, выхода из тупика, в который загнала ее похоронка. Идти навстречу опасности — тогда все встанет на свои места, будет легче и все определится само собой — все!
Странные превращения происходят с человеком. Сейчас, шагая по молдавской земле, никогда прежде не виденной, незнамой, Надежда Тихоновна даже не вспомнила ни дом свой, ни тот разговор с секретарем Оськиным, ни свекровь Акулину Осиповну, микроскопическую старуху божий одуванчик, которая, услышав от невестки, что та собирается на фронт, всплеснула длинными руками, осела на табуретку… Вначале, на первые два дня, старуха замерла, словно окоченела изнутри, затем слегла, а потом вдруг взнялась и, властно распоряжаясь, захватила дом в свои руки, куда делась хворь… — ничего этого не вспоминалось. Надежда Тихоновна предалась желанию — идти и идти. И шла, шла…
Нет-нет да надоедливо всплывала в памяти ни с того ни с сего другая женщина — торговка на какой-то неразбитой станции. Поезд уже залязгал буферами, а она, торговка яйцами, картофельными лепешками, квашеной капустой и самогоном в темных бутылках, торопилась, как на сцене, шарить по бездонным карманам юбок-фартуков, ища якобы деньги-сдачу за проданные шесть яиц. Вагон уже бесшумно стронулся, паровоз насвистывал, сзывая, чтобы не отстали, и Надежда Тихоновна, уже стоя на подножке, все протягивала руку за сдачей, — тогда только торговка, отряхнувшись и разгладив складки юбок, деловито подтянув узел косынки на колышущихся брюлах, выпрямилась и крикнула:
— На кой ляд они тебе, деньги-то? Все равно убьют! А мне пригодятся!
Сейчас эта торговка, ожив в зрительной памяти, вновь прокричала: «На кой ляд они тебе!..» — и опять выпала из головы. «Наверно, от усталости», — подумала Надежда Тихоновна. С непривычки это. Да еще с утра без еды. Разве это еда — по кусочку хлеба со спичечную коробку, которым она наделила всех из своего сухого пайка, и несколько глотков родниковой воды. А Андрей-то, Андрей — надо же! — не ноет, терпит, хотя, видать, выбивается из сил. От болезненных, палящих ощущений, нахлынувших на нее там, на могиле Коли, где она, исповедавшись, сняла с души горючий камень — он давил на грудь, не давал дышать. «Это он, Коля, помогает мне» — и тут же в сердце кольнуло. Вскоре боль отпустила и даже какая-то внутренняя пустота разлилась. Никаких желаний, кроме как отдохнуть чуток. Скорей бы добрести до какого-нибудь сарая, что ли, упасть на солому.
Спасибо им, попутчикам-проводникам — Вилову и Петухову: не пристают с расспросами, узнаваниями, молчат — спасибо. Она о них ничего не знает, да и зачем ей это? Разве мало, что они воевали в одном батальоне с Николаем Моисеевичем, видели его, разговаривали с ним. И она им верит, она их принимает, как близких и нужных людей. Они тоже промокли до последней нитки, пока шли, а вот пригрело солнце — от гимнастерок повалил пар, и зябко стало даже на ходу, влажная одежда холодит, как ни нагревай ее своим распаренным телом. Солнце, смотри ты, уже перед закатом, через час-другой скроется вон за той щетиной рощицы, тогда, если в поле, и вовсе не согреешься.