— Ивана Ефимыча сын.
— Ваньки Вилова, говоришь?!
— Вилова, Вилова!!
— Он же, говорят, помер!
— …
— Откуда припожаловал в наше поселение?
— («Прикидывается».) С войны, дядя Иосиф, с войны!
— А-а-а-а. Вижу: слепят. Давеча не разглядел.
Подслеповатый Боривочка и тот заметил ордена на гимнастерке — горят.
— Ты, паря, из городов идешь?
— Из городов!
— Чего в городах-то слыхать?! Об чем народ толкует?
— Перевези — выложу!
— Это у нас запросто — раз-два, и в дамки!.. Сперва шумну Дуняшке — кто прикатил. Стой на месте!
И, не торопясь, пойдет подниматься по косогору, побредет, подталкивая сползающую сумку за спину, — известить мать Виловых, изба которых, крытая драньем, с вертушком-пропеллером на коньке, тут, рядом, полсотни шагов. А там, в избе, с еще не настланным полом (где возьмешь тесаных досок?), с жаркой печкой-буржуйкой, уж слышали перекличку: сестренки выметнулись в певучую дверь, забыв захлопнуть ее за собой, — кто-то идет, кто-то идет! Мать прильнула к тусклому мизерному окошку, фартуком протирает кружок на единственном стекле, чтоб увидеть — кто же это? Не ее ли сын-герой, живой-здоровый, молитвами ее слезными сбереженный, сыночек, с ранами на теле торопится к ней, матери, встретиться.
Вот когда начнет работать орден — еще на подходе к деревне, к дому. Ну, а там, среди родни и знакомых мужиков-охотников и ребят, — там орден на вес золота, не меньше, особенно перед Людмилой Ивановной, перед допризывником братухой Иваном.
…«Размечтался». Диковинно. Дом отодвинулся еще дальше, лишь смутные, лоскутные воспоминания, словно из сна, подтверждали, что и мать, и сестры, и брат Иван, и сам Чаруй, где они живут и он жил когда-то, где-то существуют, где-то так далеко, что невообразимо, когда туда попадешь и вообще попадешь ли: ведь это совсем в другом мире, не в этом. Вздохнул глубоко Вилов. «Аж в голове зашумело». Плечо заныло — разбередил рану, что-то мокро: не лопнула ли пленка, затянувшая рубец… Так жарко обдало неуместными мыслями-мечтаниями, что боль тут и стала пробиваться — то в голову ударит, то в плече завязнет и отдаст в поясницу. Похоже, и товарняк на подходе, рельсы запели-загудели — в висках постукивает, перед глазами рисуются накаленные докрасна спиральки, от них отщелкиваются, как от головешек, искры, и плывут в воздухе яркие точки-звездочки, плывут и зависают, подрагивая, и снова плывут по кругу…
Шел я средь ночи и белого дня.
Близ городов озирался я зорко.
Хлебом кормили… румынки меня,
Мадьярки снабжали махоркой…
«Где это? Кто поет?» И опять послышалось, уже приглушенно:
Эй, баргузин, пошевеливай вал.
Молодцу плыть недалече…
— Я сейчас, — бросил Вилов своим спутникам и опрометью кинулся вдоль остановившейся колонны искать гармониста-певца, несомненно забайкальца-земляка.
Вилов скрылся, трое присели в кювете.
— Они на фронт? — спросил Андрей.
— Все дороги ведут туда, брат. Помалкивай.
Андрей выдохся больше всех, но держался, не отрывал глаз от колонны, от измотанных солдат, которые топают-движутся туда, куда и он, и почему-то никто из них никакого внимания на него не обращает, будто он для них всего лишь придорожный столб или валежина на обочине. Он впервые видел такую огромную массу войск — густая колонна растянулась километра на два, и в груди у него заиграло: силища! И он с ней, этой силищей, сомкнется. Туго немецким захватчикам придется, когда такая армада двинется, откроет огонь и закричит «ура!». Он громче всех будет кричать, побежит впереди всех и первым, на виду у всех, догонит и проткнет перепуганного до смерти фашиста четырехгранным штыком своей трехлинейки, которую ему выдадут, — за отца. И, не оглядываясь, побежит дальше, и настигнет, и пронзит следующего, потом третьего — за отца. Нет, не пощадит, не будет брать в плен, только смерть — за отца! Там, где он пробежит со своей трехлинейкой, с автоматом (лучше автомат, он будет требовать автомат), с гранатами, там «они» будут валяться десятками — за отца.
— Андрюша, пожуй хлеба, на, — Надежда Тихоновна полезла было в вещмешок, но Андрей грубо оборвал ее:
— Нет!
— А то поешь, сынок, легче станет.
— Да не хочу! Сказал — не хочу.
— Товарищ Петухов, а вы?
— Там перекусим. Понимаешь, главное — переправиться, на тот берег попасть. А как? Влиться в строй — пройдем. А так — нет, не пропустят, а то еще заметут, то ись арестуют, как подозрительных.
— Кого? За что?
— Вас не тронут: у вас документы. Меня и младшего лейтенанта — нас загребут без разговоров, мы вроде дезертиров.