Пошли третьи сутки, как они «покинули» госпиталь в городе Бельцы, а недалеко продвинулись. Если и дальше такими «черепашьими темпами», то дело швах: чем питаться, на что сваливать при встрече с комендантским взводом.
Станция была большая, разбитая. Дома, сараи. Станционные постройки.
— Давай, давай! — услышали они.
В распахнутых дверях лавчонки стоял простоволосый здоровяк, чернявый, немолодой уже, и махал рукой, приглашая завернуть к нему. Надежда Тихоновна ответила на призыв, и хозяин расплылся в улыбке, усатое лицо отмякло блеском шустрых темных глаз.
— Давай, давай. Гитлер капут. Антонеску капут.
Вошли
— Буна зио. Давай, давай…— затараторил хозяин на смеси румынского, русского (уж приспособился, выучил несколько слов), немецкого (когда узнал, что Вилов вениг (немного) шпрехт зи дойч (говорит по-немецки). — О, pyс официр! Пошалуста! Фсе, пошалуста! Фсе.
Лавчонка в одну комнату, чего только нет — куски разного материала, платки-платочки, перчатки-пуговицы, ремни солдатские, нитки-иголки, носки из овечьей шерсти, брелки-бусы стеклянные и из дерева, оловянные кружки-чайники, котелки-каски немецкие и русские, духи-одеколоны, трусы женские, разнокалиберные стаканы-рюмки из пластмассы (из чемоданов убитых немецких офицеров), рыжие ранцы, гвозди, молотки, топоры, кадушки, квашня… — чего только нет, и всего не ворохами, а штучно, понемногу, вперемежку.
Хозяин угодливо выкладывает на дощатый припая» одно за другим.
— Деньги? О. пустяки. Какие купюры имеют господа русские камерады — он возьмет любые: руп, романиш леи — любые. Но… пфенниги, — обе ладони вперед, — найн, марки — майн гот (мой бог)… Руп, леи… Куда рус офицер идет? Россия? О, мадам официр… Катуша. Гитлер капут. Антонеску капут. Рус — ту-ту! Пыф-пыф (паровоз). Шасливо. Кому пошалуста — мама, шена-мадам, тевушка, кича (маленький)? Эт-та, эт-та, эт-та карош. — Хозяин выкладывал, разворачивал, тряс в руках одежки. — Романиа — о, да. Мадам…
— Мы. — Вилов коснулся пальцем своей груди, затем показал ла спутников, — едем на фронт, на фронт — понимаешь? Тра-та-та, тью-тью, бух-бух!
— Буна, буна… — одобрил хозяин, но тут же поправился. — Пук-пук? Ба-бах? О, майн гот… — закатил глаза, изображая ужас. — Плохо. Отшень плохо. Рус машинен – о, гут, пук, пук!.. Кичи (малый), — он показал на Андрея, стоявшего возле матери и разглядывавшего лавочника, — бах-ба-бах! – плёхо. Мадам официр — бах-ба-бах! — плёхо. Катуша – гут… Аля-ля, аль-ля-ля-ля… — завел хозяин на мотив «Катюши».
— Нечего себе, — поразился Петухов. — Как банный лист. Частник, кулак! Чего он к нам пристал?
— Вас камерад? Та-авариш.
— Голодный волк тебе товарищ, — выпалил Петруха.
— Пошли, товарищи, — сказала Надежда Тихоновна. — Поговорили, и хватит.
Но хозяин упредил.
— Рус мадам официр, камерад официр…— выскочил из-за прилавка и пошел, и пошел. Можно было понять: если мадам официр, камерад официр и камерады солдаты желают что-либо купить, то он сию секунду обделает, но, если уважаемым покупателям что-то неприятно, что-то не так — пускай скажут, не его вина: фашист цап-царап, кругом бедность, разорение, ничего нет, все фашист цап-царап.
— Найн, найн, — махнул рукой Вилов.
— Поговорили, и хватит, — повторила Надежда Тихоновна.
— С таким не говорить — к стенке! Или в овраг, — загорячился Петухов. — Мне бы…
— Не здесь, не здесь, Петухов, обсуждать, — прервала Надежда Тихоновна.
Но видя, что из покупателей не выжмешь ни гроша, лавочник дотронулся до руки Вилова, выхватил из кармана мохнатой душегрейки клочок бумаги, карандаш и показал, чтобы «камерад официр» написал — всего пару слов: что он, хозяин, — порядочный человек, хорошо встретил русских и любит их.
— Чего захотел?! Найн, найн.
— До свиданья, — сказала Надежда Тихоновна
Пока шли к перрону, Петухов, взволнованный, не отставал от Надежды Тихоновны.
— Вот номер. Буржуйчик, кулак, и ничего себе – живой. Вы как на это смотрите, товарищ лейтенант? Не успели наши войска дальше – они, буржуйчики, опять головы поподнимали. Как бурьян — его месят, а он снова лезет, да еще гуще. Это в нашем-то тылу буржуи свободно поторговывают! Ну, порядки, хуже некуда. Чем это пахнет, скажите на милость?
— Вы, Петухов, больно резко. При нём – и «к стенке», «в овраг».
— Конечно, забыл ручку пожать, обнять, как брата
— А чего? И не помешало бы.
— Хотел бы я с ним встретиться, когда автомат мне выдадут. Там, на передовой где-нибудь.
— Вы резко. Глупо. Откуда знаете, что он не понимает по-русски? Вот будет болтать всем, будто мы частников начнем ставить к стенке, уводить в овраг. Крестьянин ведь тоже частник у них. Посмотрите на эти клочки земли — лоскутное одеяло моей свекрови.