— Сколько же тебе годов?
— Семнадцать.
— Не врешь?
— Заметно?
— Еще как! Признайся — не выдам, гад буду, то ись гроб-могила? Фу, черт, срывается с языка. Ты пропускай ; эти выверты.
— По секрету, только вам. Шестнадцать. Не проговоритесь, а то меня обратно турнут. Прибавил, чтоб забрали в Красную Армию, на фронт. Мама, она храбрится. Сама забьется в угол и плачет. Некому ее защищать, кроме меня.
— Выдержишь?
— Чего?
— «Чего» — фронт, конечно.
— Все выдерживают, а я что — хуже других?
— Пустыми шапками, закидаем фашистов?
— Зачем шапками? Автомат выдадут, гранаты получу от старшины. Мы их проходили в Осоавиахиме. Окопы копали.
— Эх, Андрюха, Андрюха! В общем-то так и держи курс — не унывай. Крепись. Молоток, то ись молодец, Андрюха. Тоже жрать хочу, то ись кушать, как волк в сугробе. Наши с тобой командиры обязаны об нас позаботиться: мы — солдаты, мы на войне — главные, потому что… Богачи мы, Андрюха, на каждый нос по офицеру.
— Дядя Петя, мне что положено как рядовому, — трехлинейка или автомат Шапошникова?..
Слушая Андрея, вглядываясь в выражение его мальчишеского бледного лица, Петухов понимал душевное смятение этого парня, который старается держаться взрослым, самостоятельным солдатом. Андрею виделась еще могила отца, одинокая солдатская могила в пустом поле, и парня донимало острое ощущение внутренней опустошенности, никчемности его существования. Он не видел для себя выхода из этого гнетущего состояния, кроме одного: скорее, как можно скорее вступить в бой с теми, кто лишил его отца. Примешивалось и другое желание — показать матери, другим фронтовикам, на что способен Сидоров-заместитель, как называл его отец-замполит, тем самым утвердить свою личность как равноправную среди воинов Красной Армии и занять свое законное место в их кругу. Однако это будет там, на передовой. А здесь, вот сейчас, ему было худо: так зримо предстает перед его мысленным взором отец, до слез, и надо напрягаться, чтобы не зареветь. И все-таки чуточку легче, чем вчера, позавчера. Стало сказываться время и приближение к фронту. Чем дальше Андрей уходил с этими фронтовиками от места, где похоронен отец, тем чаще в сознании Сидоров-старший отодвигался куда-то в дымчатое пространство, неопределенное, неощутимое, навевающее тоску и грусть по былому.
Оставались, отсеивались от случайного воспоминания о нем, отрывистые, резкие, вроде того, как отец стоял, когда прощался с семьей в день отъезда в часть, — прямой, крупный, и оспины на щеках и бугристом лбу не портили самоуверенного выражения лица, наоборот, подчеркивали его бесповоротную решимость. Красив был отец в те минуты. В душе Андрея засела жалость к самому себе, к своей несчастной доле, и хотелось ее выпустить наружу, разрядить длинными злыми автоматными очередями — по врагам… чтоб и они знали, что это он, Андрей Сидоров, солдат-сирота, режет их пулями и пощады от него не будет. Это он, солдат-сирота Андрей Сидоров, бьет метко и кучно длинными очередями, и убитые падают, где их настигают мстительные пули. Кто-то из оставшихся в живых врагов доложит фашистскому генералу с моноклем в глазу и железным крестом на френче, что в русском стане появился жестокий и необыкновенной храбрости солдат под именем Сидоров-младший, от которого никакого спасенья нет никому: громит штабы, убивает полковников особого отдела и пленных не берет. Андрей, пожалуй, примет в напарники дядю Петю: старый фронтовик, много умеет — кашу варить, из трофейного оружия вести огонь.
— Чего положено? Куда попадешь, в какую часть. Куда хочешь?
— В разведчики.
— Ого! Ты не шутишь?
— Не-ет, — серьезно ответил Андрей и недоуменно посмотрел на главстаршину.
Петухова потянуло развеять дым мечтаний, мальчишеских представлений Андрея о фронте, да спохватился, остановил себя: зачем ломать парню мысли до времени — попадет под бомбежку или под обстрел, заскулят-завизжат осколки, рванут-резанут ветки, начнут кромсать живое, перемешивать с землей — быстро поймет. Без слов.
Положил руку на плечо парня, вздохнул шумно:
— Дадут, вручат, браток, и трехлинейку, и автомат, и пулемет. Там этого добра хоть отбавляй. И русского и немецкого — всякого. Выбирай любое — хоть сто пудов. Нам бы, Андрюха, сейчас где раздобыть по пистолетику. На худой конец — пару. К фронту продвигаемся, а безоружные. Мало ли что. А то чувствуешь себя арестантом — бей куда хочешь, бери голыми руками, вроде птенцов, которые вывалились из гнезда. Слышь, паровоз пыхтит — это эшелон. Выглянем, разведаем — чем черт не шутит, когда бог спит. Мне на стычки везет как утопленнику — на ровном месте спотыкаюсь. Э, была не была. Не вешай носа, Андрюха! Мы еще кое-кому загнем салазки. А, Андрюха? Ты-с-с! От меня — ни шагу: я — иголка, ты — нитка. Вперед, матрос Сидоров!