Трясётся — чтоб на «передок» не отправили, тыловая крыса, — сказал Петухов.
— У тебя кто в тылу — все грызуны, — усмехнулся Вилов. — Без них с голоду перемрем. Видал — еда. Кто снабдил? «Тыловая крыса».
— Какой он из себя, Надежда Тихоновна? — не отставал Петухов. — Инвалид? Раненый? Из команды выздоравливающих?
— Как будто здоров вполне. Румяный. Не хромой, не косой. Голова на плечах.
— Во-во. Слышал, Вилов? Здоровый, румяный, не хромой, — выделил главные признаки Петухов. — Теперь дураку видно: из грызунов, присосался и лезет из кожи. Лоб расшибет, а подмажется к начальству, лишь бы на «передок» не попасть — ни-ни: там стреляют, там могут его шкуру испортить дырками.
— Да перестань ты наговаривать на человека, — сказал Вилов. — Эх, Петро, Петро!
— Двадцать восемь лет Петро, — огрызнулся главстаршина. — Какие же вы слепцы, ей-богу, как суточные котята, уж извините. У меня на грызунов нюх собачий — за версту чую.
Через час они сидели в «телячьем» вагоне — все четверо. Засунул их тот же комендант, старший лейтенант по званию, которого Петруха «ел» глазами, разглядывая и вдоль, и поперек, сверху донизу, пытаясь скрестить с ним свой взгляд. Был он низкоросл, но крепок, с пухлым лицом, чисто побрит. Зеленоватые кошачьи глаза из своих углублений под лбом цеплялись за все, примечали всякую мелочь.
— Эй ты, который Курицын! Ты, ты! — Он стоял возле вагона на земле и казался Петухову совсем уродцем.
— Петухов, а не Курицын!
— Один черт! Ты, который Петухов, спустись-ка сюда!
Кто знает, как обернулось бы для Петрухи «личное» знакомство с «тыловой крысой», если бы он не почуял за улыбкой коменданта скрытого недоброжелательства и тотчас соскочил бы на землю
— Мне туда надо, — Петухов показал на запад.
— А ну, немедля ко мне, Петухов!
Тут паровоз засвистел, дернул, вагоны лязгнули буферами, и Петруха, напружинившийся было («Чего у него на уме?»), осмелел и дерзко отозвался:
— Пожалуйте на «передок» — там побеседуем, товарищ старший лейтенант. Без свидетелей.
Эшелон покатился, и русский комендант тыловой румынской станции, опешив, еще некоторое время стоял, глядя вслед поезду. Затем погрозил пальцем и, перемахнув в два прыжка рельсы, скрылся из виду.
Старшим по команде в вагоне был долговязый жилистый старший сержант. Ему, естественно, лишние «пассажиры» были в нагрузку («Как сельдей в бочке»), но он не выказал недовольства. Напротив, когда Надежда Тихоновна подошла к вагону, первым спрыгнул на землю, сцепил руки в замок: «Ставьте ногу». Она осторожно оперлась коленкой, старший сержант приподнял, тут ее подхватили и взметнули в вагон, как пушинку. Сразу обдало махрой, потными телами, сохнувшими портянками, влажным сукном шинелей, оружейным маслом — тем солдатским духом, терпким и стойким, что неистребим при любом сквозняке. И сейчас старший сержант, тесня кого-то на нарах, приглашал Надежду Тихоновну располагаться «как дома», не замечая остальных приемышей, словно они были не люди, а так, вроде шанцевого инструмента.
Многие солдаты (всего было человек тридцать — артиллеристы) жались на середине и у дверей, настежь раздвинутых, глазели на зарубежную страну: началась Румыния, и всем было страсть как любопытно — какая она, Румыния? Какого вида народ обитает в ней и как живет? В вагоне стало тихо — только колеса на стыках рельс ритмично постукивали, будто отрубали ровные отрезки пути.
Румыния! Чужая земля, нарезанная лоскутами, — крестьянские «владения». Много фруктовых деревьев — яблони, сливы, абрикосы. Домишки глинобитные, под соломенной крышей, с подслеповатыми окошками. Везде, где селения, эшелон с русскими солдатами, с платформами, на которых обозначаются закрытые брезентом орудия, провожают молчаливые румыны, в основном мужчины в высоких бараньих папахах, в душегрейках без рукавов, в белых домотканых штанах, в деревянных башмаках. Да, беднота — почти как в России, лишь другого сорта. Ни одного трактора, ни автомобиля, все быки, реже лошади. Иногда на возу соломы или сена восседает крестьянин, погоняя лошадок. Чаще пара быков тянет-пустую телегу-каруцу, и порой возница помашет эшелону кнутом в знак одобрения а то и папаху приподнимет, если пожилой. Поговорить бы с ним, расспросить, как да чего, какая она, жизнь-то, была и какая ожидается, да некогда, недосуг — колеса рубят рельсы не переставая. Фронт не может простаивать, он «работает», лишь когда прибывают на передовую все новые и новые солдаты.