Первоначальная сдержанность «хозяев» и «гостей» быстро прошла: насмотревшись на закордонную страну, понемногу утряслись на своих местах, примерились друг к другу, и потянуло на расспросы. Да и природа к полудню сильно изменилась. К чугунке справа подступили сперва отроги гор, потом вплотную приблизились и сами хребты, заросшие густой еловой шубой вперебивку с лиственными деревьями — дубами, кленами, липами, вязами, ясенями и кустарником пониже, — еще крепко зелеными. В горах с крутыми скатами, с узкими прогалинами, по которым шумели бурливые речушки, ходили туманы, окутывая пиковидные ели, хотя был уже зрелый день и солнце с утра успело раскалиться. Но на западе, куда продвигался поезд, небо было закрыто темными, с опаловым наливом тучами, то тут, то там распускавшими серые космы дождя.
Подхваченный неудержимым потоком войск, в который его втолкнули события, Андрей, после «встречи» с отцом на его могиле, стал приходить в себя, и ему уж казалось, что у самодельного обелиска, под которым лежал его отец, он, Андрей, был не вчера, а давно, в детское время, но место, где остался отец один, врезалось в память прочно: холм, с обвалившимися стенками траншея, заросшая бурьяном, поодаль обгорелый лес, куда ныряла дорога, травяное поле и серое небо — крыша всему серому на земле от пыли-мороси. Замершее, безжизненное место в сером краю. Это место еще стояло перед глазами, однако его все чаще перебивали картины станции: санитарный эшелон, из окон которого выглядывали обескровленные лица, сухие, в фиолетовых прожилках ноги солдата, умершего от ран, которого похоронят за околицей селения, на чужбине; воинские составы, перегруженные живыми солдатами, пушками под брезентом, лошадьми прямо на открытых платформах в грубо сколоченных из жердей стойлах, часовыми, сидящими, свесив ноги, на краю платформ; разговоры у того вагона где они с дядей Петей выторговывали за кисет махорки какой-нибудь пистолет… Однако главное — воинский состав идет к фронту, и в нем, в красноармейской шинели, в ботинках с обмотками, едет на «передок», как говорит дядя Петя, не кто иной, как солдат Андрей Сидоров — сын замполита батальона лейтенанта Сидорова Мать жалко, очень жалко. Он, Андрей, понятно, будет ходить в атаки. А ей что делать на фронте? Перевязывать раны? Она это может, только тогда им придется находиться врозь — хорошо бы так, иначе изведет, опозорит забитой, вниманием, если в один взвод направят. Надо держаться поближе к «дяде Пете» — фронтовик он, ничего не боится, ловкий, находчивый и на немцев злой.
— Дядя Петя, далеко еще?
Главстаршина понимает, легонько тычет локтем Вилова, тот, повернувшись к Андрею, молча смотрит на него: как понятен ему этот парнишка, добровольно отправившийся на войну мстить за отца. «Эх, Андрей, Андрей, и я когда-то думал так же. И я был зеленым». Петухов ответил:
— Не опоздаем. Считал, сколько санитарных прошло навстречу?
— Три.
— Верно, три. За каких-нибудь пять часов. Это сколь народу-то? Помнишь задиристого того? С березовым поленом вместо руки? Как он сказал: работает, говорит, «передок»-то. Поможем славянам, Андрюха! Свою долю никому не отдадим. Теперь мы как рыба в воде. Стихия! Аж мурашки по коже!
Петухов повеселел: все обошлось складно, не за держали, не завернули в карболовый дом, где от одного духа можно зареветь белугой. И эти бинты, бинты, руки-ноги в гипсе — окровавленные, желто-черные, с гнилым запахом умирания. А чему быть, того не миновать. Где тебе суждено сложить кости, туда сам придешь. Но ведь это одни раз! Судьба, он уверен, к нему не задом — лицом: другого на его месте давно бы черви обглодали.
— Все просто, Андрюха! — повысил голос Петухов, заметив крайним зрением, что ближние солдаты и сам сержант зашевелили ушами. Да и Вилову было интересно, в чем же секрет. Свой Вилов знает — неуязвимость, везение. У каждого свои секреты, а у Петрухи какой?
Под ногами чугунно гудели, терлись о рельсы колеса, пистолетными выстрелами хлопали на стыках, старый вагон шатался, скрипел в суставах, лязгал буферами, и, чтобы было слышно Петухова, к нему на положенную между нижними нарами напротив выхода доску, на которой они сидели вдвоем с Андреем, спустились, поджимая друг друга, человек восемь — вроде бы полюбоваться здешней природой.
— Секрета особого и нет. Хочешь быть живым — бей наотмашь, гляди открытыми глазами. Фашист, то ись гад, чего не любит? Огня не выносит.
— Козе понятно. Кто его любит, огонь-то? — снизил Петухова Вилов.
— Ты. младший лейтенант, не перебивай. Что за манера паршивая, то ись скверная. Дай досказать, потом выступай. Тебе, между прочим, тоже не вредно мотать на ус.
— Не шуми, как пустой самовар. Молчу — выкладывай.