С немецкой стороны донесся хлопок. Немного погодя, со свистящим нудным шелестом над головой прошла тяжелая мина. Как бывалый фронтовик, он ей не поклонился: знал уже — если со свистом, то перелет. Мина разорвалась метрах в пятидесяти от него. Если бы шла без свиста, с шорохом — ляг и замри, эта твоя. Все же Вилов остановился гладя на взрыв, — пыль с дымом раскудрявилась позади траншеи. Отметив, что редкая мина как по заказу угодит в траншею, зашагал смелее.
На подходе к блиндажу Вилов услышал галдеж солдат. «Опять что-нибудь…» Отодвинув край плащ-палатки, служившей дверью, уткнулся в широченную спину, обтянутую потемневшей, засаленной гимнастеркой. Красноармеец — то был Маслий, — двинув плечом, огрызнулся:
— Куда прешь! — Увидев взводного, поправился: — Думал, кто из наших… — Оттеснил других, пригласил: — Товарищ командир, проходите. Туточки политбеседа.
Землянка была набита солдатами так, что они дышали друг другу в затылки. Терпкий запах пота, смешанный с удушливой кислотой алатырской махорки, захватывал дух. Было душно, жарко, как в предбаннике. Посередине стоял пленный в распахнутой шинели, держа в руке кепку за длинный козырек, озирался, стараясь не встречаться взглядом с русскими Иванами. Те без стеснения рассматривали его: одни с любопытством, другие настороженно. Равнодушных не было — рядом стоял живой враг. Это он гнал Лосева от Ростова до Сталинграда, а затем, отступая, огрызался так, что приходилось пятиться километров на сто. Это он охотился за Маслием и Давлетшиным, как за зайцами, чтобы поймать, запереть в телячьи вагоны и увезти в рабы. Этот самый набил трупами женщин, стариков, детей колодец в деревне Костынь, набил вперемешку с тележными колесами, кирпичом, разным хламом. В этом колодце и нашел Маслий тела двухлетней дочки и жены. Однажды он все-таки схватил Маслия, заставил вместе с сотнями других возить на подводах к станции и грузить на платформы украинский чернозем. Земля, обыкновенная земля, и та, эшелон за эшелоном, шла в полон. Что у него там, внутри, о чем он сейчас думает?
Гогия не подал команды «смирно», а, подняв ладонь и выждав тишину, доложил:
— Беседа, товарищ младший лейтенант.
— А он тут при чем?
— Живое пособие.
Вилов впервые так близко видел фашиста. На какой-то станции он долго всматривался в пленных, разбиравших развалины каменного здания. А тут вот он — рядом! И Матвей со смешанным чувством волнения и интереса стал разглядывать его. Светлые, давно нечесаные волосы немца свалялись, клок прилип к потному высокому лбу.
Пленный понимал только, что его неспроста привели к русским на передовую. Бегло оглядывая столпившихся солдат в светло-зеленых поношенных гимнастерках, он ловил каждую интонацию в их голосах и, видимо, пытался угадать, что с ним намерены делать, угрожает ему опасность или нет. Что за ним наблюдали, как за подопытным кроликом, пленный ощущал всей кожей, ежился, словно от холода, поводил плечами. Однако бодрился и время от времени выпрямлялся, вымучивал подобие улыбки.
— Еще раз подойди ближе, кто не видел живого фашиста, — сказал Гогия. Он раскраснелся, большие, навыкате глаза его вращались, призывали, бегали по лицам солдат. На немца Гогия никакого внимания не обращал, не заботился, как тот все это воспринимает, словно он и на самом деле был пособием.
Гогия знал, чего хочет. Землянка сразу зашевелилась, загудела, шеи задних вытянулись.
— Ну, куды, куды?
— Не зрил ни разу, братцы… раздвиньсь!..
— Дай пощупаю!
— Экий с виду, а «хенде хох» сделал.
— …Не дави, как вол!
— Ты-то, ты-то чего?!
— Смотри, славяне, набычился…
— Оно так лучше!
— Ишь раскрылился!..
— Видать, сытый.
— А грудь-то…
— Глаза-то виляют.
— Матерый…
Дав солдатам высказаться, отвести душу, парторг спросил:
— Можно его бить?
— Надо, друг Гога! — Это Маслий.
— Куда денешься, — ответил Карпов. — Оставлять на развод таких нельзя.
Остальные молчали. Гогия продолжал:
— Вот такие там, — он показал в сторону немецкой передовой, — сидят. Не уходят» сволочи. Вот эта… — Гогия заволновался. — Вот эта сволочь лапки кверху… Он храбрый, если ты стреляешь один раз, а потом нос прячешь. — Твой не спрячешь.
— Я никогда не прятал свой нос!.. — Глаза у Гогии налились кровью, смотрели свирепо. Нос у него, действительно, был богатый — кавказский, как у орла на скале, который высматривает добычу, — горбатый, костлявый, с красными прожилками. Никто даже не хихикнул: настолько устрашающе сверкали огромные темные глаза парторга. — Ты его, сволочь, жми! Ты иди на него так…— И Гогия показал. — Как барс! Он понимает… силу понимает!.. Иди, напирай, жми-дави — тогда он струсит, потому что башкой поймет: ты не боишься смерти! Фашист — он хочет тебя убить, грабить хочет, жить хочет. Очень хочет, ему жалко свою шкуру. Как он почует: ты не боишься смерти, так «хенде хох»! Задрожишь как лист, пиши пропал… Побори себя, страх, и ты — герой.