И вновь в нем все воспротивилось, взбунтовалось против этого неумолимого движения «туда», к той черте, где цена человеку понижена до нескольких граммов свинца, а то и кусочка железа с ноготок новорожденного. «Соскочить на первой станции? Вернуться в госпиталь? На белые простыни? Долечиться, сколько положено? Пускай медкомиссия определяет. И Петруху уговорить. Ну как, Вилов?» — мысль эта, подсказанная двойником сладким шепотом, поразила Вилова. Он беспокойно оглянулся: не услышал ли кто его внутреннего голоса — настолько явственно он прозвучал. Казалось, на весь вагон, неспроста же в вагоне стало тихо, все умолкли, даже Петруха. Вилов с усилием подавил липуче-сладкую мысль. «Ишь чего захотел! Мужик в юбке. А туда же: я да я, мне ничто нипочем». Мысль забилась в темную щель, но не исчезла, не пропала. Сделалось обидно за самого себя. Без рассуждений отмел, отрезал себе пути отхода. «Ну уж фигу!»
Вроде одолел самого себя, и все же осадок на душе остался неприятный, с горечью. Ему и раньше доводилось слышать — от кого же? — фронтовик, возвращаясь из госпиталя на передовую, чувствует себя не в своей тарелке, противно, словно запуганный новичок, словно едет туда впервой, и трусит по-настоящему еще за сотни километров. Тяжело, говорили, когда знаешь, что тебя ждет, какая жизнь, и приходится немало бороть самого себя, чтобы устоять, не сорваться со своей зарубки. Услышал от кого-то и тут же забыл как пустое, не поверив ни слову. И вот сам оказался в таком положении. Уловил: какая-то неотступная, привязчивая сила засела, жжет изнутри, подкашивает, когда надо идти, не пускает «туда», и постепенно уж весь организм ослушивается, не хочет, чтобы его опять колотило и сотрясало, не подчиняется рассудку — как чужой, требует, бунтует против повторения сближения с «зоной смерти». Чувство страшно мерзкое, отвратительное. Что угодно, только не передовая, не то, что было. Оказывается, человек всей натурой своей запоминает опасные для жизни зоны…
— Товарищ младший лейтенант, дайте, пожалуйста, закурить, — прервала ход его мыслей Надежда Тихоновна.
— Закурить? — удивился Вилов, когда до него дошло. — Я не курю. Вам, что ли? А… Ребята, у кого?..
К Надежде Тихоновне, сидевшей на нарах, уже протянулись с пяток рук — с кисетами, папиросной бумагой, но всех покрыл Петруха:
— «Пушка», офицерские. Паек младшего лейтенанта. Из госпиталя. Остатки роскошной жизни.
Первый раз в жизни Надежда Тихоновна взяла папиросу в рот, подождала, когда Петухов, щелкнув трофейной зажигалкой, поднесет огонек. Вдохнула в себя дым и закашлялась. Затянулась еще раз — выступили слезы, голова пошла кругом (вагон встал набок), и она с отвращением протянула папироску соседу. Но… что за новость? Отлетели все мысли, остались шум в голове, горечь во рту и подташнивание. «Ничего. Курить, оказывается, можно: к легкому головокружению привыкнешь, зато отвлекает от посторонних назойливых дум. Вроде делом занята».
Часть четвертая. На взрывной волне
I
Командарм-46 генерал-полковник Ефремов встревожен. За последние дни его армия продвинулась почти на сто километров в северо-западном направлении и завязала бои на подступах к Дебрецену. Здесь, возле Дебрецена, дивизии встретили упорнейшее сопротивление вражеских частей, то и дело переходивших в контратаки, а на некоторых участках отбрасывавших назад наши соединения. А командующий фронтом требует захвата Дебрецена. Авиационная, танковая, артиллерийско-пехотная разведки обнаружили в районе Польгара скопление стянутых, видимо, из-под Будапешта новых пехотных частей противника. Это левый фланг. Справа над Ефремовым нависает отходящая с Карпат 8-я немецкая армия. Пленные показали, что некоторые ее охранные батальоны уже введены в сражение.