А Сорокаустов, старый забайкальский казак, всю жизнь отдавший Красной Армии, мотавшийся по стране из одной части в другую, живо вспомнил «молодость» свою забайкальско-партизанскую, свой отряд и Ивана Вилова: как он, Сорокаустов, сватал за него Зину-невесту, как Иван сорви-голова умыкнул ее у родителей (без свадьбы, без попа), и вот что из этого получилось — сын Матвей Вилов. И что за встреча со своим прошлым — где? — на фронте, за границей, в Венгрии («фантазия»). Вдруг вспомнив, что на ум попало, и впрямь разволновался не на шутку, и пропало на минуту ощущение окружающего, порвалась связь с ним. Но это было лишь минуту — не больше. И нипочем ему был жестокий артналет, наплевать на него, ведь такое всплывает в памяти явственно и чудно в кои веки. За эту минуту Сорокаустов, блаженно улыбаясь самому себе, произнес монолог — набор полузабытых забайкальских слов:
— По елани в один уповод, паря, махнули, пристал, набили мамон, но не стали себя наповаживать голубицей… понужали коней. Понял, кто я, а, Матвей, сын Ивана Вилова? Родня, можно сказать. Мы с твоим отцом чалдоны, вот кто мы с твоим отцом. Где он, мой молодой друг и товарищ?
— Умер папка.
— …Умер, говоришь. Зато мы с тобой живы. Такой казак, такой казак и умер. Уж больно веселый да хваткий был, такие не долгожители, таким отмеряется меньше.
Матвей не понимал, к чему клонит, зачем так много говорят полковник, чего от него, Вилова, хочет. Такой налет, а он «про голубицу». Ну, земляки, ну и что из того? Тут надо уносить ноги, раз налет, прятаться в укрытие, в щель. Другой табак, будь полковник солдатом или сержантом, ну, на худой конец старшим лейтенантом, молодым, тогда бы здорово, фартово бы повернулось. Тут — полковник, вон куда надо голову задирать, палкой не добросишь. Вот Лосев, тоже старик, но какой! Рядовой, понятный весь, свой лесной землях, как отел вроде, и в то же время по чину ниже… С тем можно. С тем проще простого, и то не клеится, не ладится — старик…
— В укрытие!
Ещё не докопанная щель в заднем конце просторного двора, возле заборчика из камня, в одном месте расширена и перекрыта накатом бревешек — сухо, чадит коптилка, есть табуретки, стол дощатый. Несколько человек — не узнать кто: отблески от вспышек снова и снова тушит ночная темень — стоят, не шелохнутся, плотной грудой, замерли, а разгул огня и грома исхлестывал все, что торчало над поверхностью земли. И было ощущение, что этот бушующий ураган взрывов и обвалов разметет, искрошит подчистую постройки-гнезда людские и похоронит, завалит толстым могильным слоем всех живых, оказавшихся в центре цели вражеских артиллеристов, в какие бы норы они, живые, ни забились.
Надежда Тихоновна с ужасом в глазах, с замирающим сердцем, чувствуя, что сознание вот-вот покинет ее, и она уж не в состоянии будет защитить ни Андрея, ни себя, — Надежда Тихоновна прижалась к мокрой спине солдата, сама же, охватив обеими руками голову сына, шептала: «Боже мой, боже мой». Она плотно закрывала глаза, когда раздавался очередной взрыв фугаса, и тут же открывала, чтобы увидеть, мельком, краешком зрения, вспышку и разломанные, поднятые вверх однобоко освеченные остатки строения, в которое угодил тяжелый снаряд. Стоя на дне двухметровой траншеи, она ногами принимала дрожь земли, ее колыхание — земля приседала. Мнилось, вот-вот ее сорвут, сдернут с упора, и земля полетит в никуда вместе с ней, Надеждой Тихоновной, в беззвездную черноту, в бездонную пропасть, и не будет конца этому стремительному падению в небытие, где холод, могильный дух и твое одиночество. Таким она представляла иной мир прежде, в часы отчаяния, и вот он приблизился к ней, она заглянула в него через самое себя — иной мир на самом деле такой, неизменно, и только страшно вообразить себя в нем, а как очутишься, ты привычный его пленник, вернее, не ты — то, что от тебя останется. Но земля выносит сотрясение болезненно и привычно, и в душе тлеет надежда: в тебя не угодит, тебя не убьет, жизни круг, в котором ты обитаешь мысленно и телесно, снаряд не разорвет, не распорет его живую ткань, не обагрит его твоей теплой кровью. Чувств никаких — одно состояние мерзлого тела, лишь в тени сознания пронзительной струной давнишнее спасительное желание умереть сразу, внезапно, как проваливаются в глубокий сон Но какая-то неощутимая враждебная сила цепко удерживает ее в полуяви, в полужизни, и умереть никак невозможно: раскаленная заунывная струна не лопается, но натягивается еще звонче.