Гогия остановился, чтобы передохнуть от длинной речи, провел рукавом по лицу, вытирая пот, так что черная щетина, покрывающая его щеки почти до самых глаз, зашуршала. Морщины — гусиные лапки на уголках глаз — стали глубже, тонкие губы сжаты.
— Скоро!.. Мы же, понимаешь, не сто лет тут будем сидеть и мамалыгу кушать. Нас дома ждут. Наступать будем! Не телятами — барсами пойдем. Пускай мороз по шкуре, пускай от страха зуб на зуб у них не попадет… Ну, как ребята?
— Как ты, Гога, так и мы, — послышался тенорок.
— Молодец! Кто сказал, покажи лицо!
— Я, Тихонков моя фамилия.
— Слушай, сынок. Сам Гогия тебе говорит: пойдем — делай, как я.
Кроме Лосева, все здесь годились Гогии в сыновья. Ему бы в свои сорок девять лет где-нибудь в тылу нести службу, а коль попал на фронт, — повозочным. А он, Гогия, или просто Гога, трубил в пехоте, да еще на передовой. В парторгах роты ходил. После госпиталя, где заживлял осколочную рану в левую лопатку, его направили сюда, в 304-ю стрелковую дивизию, в 247-й полк. До ранения, третьего с начала войны, был в стрелковой части, сражавшейся на Воронежском направлении.
— Все, ребята! Тихонков, веди его к командиру батальона. Там бумажку возьми, что сдал…
— Дай его мне! — Маслий придвинулся к Гогии. — Я быстро доведу, а, товарищ лейтенант? Пусть даст.
— Нет, нет! Взаймы взял — отдавать надо. Тихонков, чтоб живой был!.. Тебе, Маслий, нельзя.
— Эх, мы… Сами не можем взять. Стыдоба.
— Возьми.
— Отпустите — приведу! За ручку! Нет, сам придет — под дулом…
— Товарищ лейтенант, — обратился Гогия. — Можно отпустить молодежь?
— Ладно. Маслий — ты и Лосев — ты, останьтесь пока.
— Разойдись, сынки!
— Арестуй его, — сказал Вилов.
Маслий недоуменно повернулся к Лосеву.
— За Фазылова. — Вилов не мог сдержаться и добавил: — Трибуналом пахнет. Вон он как: автомат ему не надо, «языка» немцам подарил! Как было?
Лосев не изменился в лице, только руки опустил по швам и поднял глаза на взводного. Вот теперь он узнал достоверно — по блеску глаз, по повороту головы: перед ним вылитый тот Вилов. Значит, сын! Он! Лосев, боясь выдать свое открытие, нарочно поперхнулся, покашлял и спросил:
— Чего тебе?
— Как было?
Только сейчас жернова в крупной стриженой голове Лосева повернулись в нужном направлении, остановились, и он сказал:
— С Фазыловым-то? Отошел шагов на двадцать. Думаю, посмотрю, нет ли чего в стороне. Тут и крик.
— Отошел?!
— Отошел. Кто ее знает… — «Он и есть! Не пощадит. Порода такая». — Дальше фронта не пошлют!
— Веди его, Маслий!
Когда они остались вдвоем, Вилов уставился на Гогию. Ему непонятно было: одобряет Гога как командира или нет. «Закурить бы, что ли, — подумал Вилов, — но где взять махорки? Парторг тоже некурящий». Молчание Гогии сильно смущало, и, чтоб чем-то нарушить неловкость, Вилов спросил:
— Пошто не куришь?
— А-а, — махнул рукой — Табак — дрянь. В груди должен быть чистый горный воздух. — И без паузы перешел к другому: — Ты тоже фашиста видишь в первый раз?
— Но. Злой фриц?
— Конечно.
— Где ты его взял?.. Хорошо, что привел.
— В другом батальоне выпросил. На два часа выпросил. Ночью взяли, когда они полезли. Не дает ихний комбат, и все. Потом дал — на два часа, говорит, и чтоб не убежал! У нас во взводе молодых сколько? Семнадцать. Пусть видят. Когда не видишь — страшно, сам знаю. Но когда зло! закипит тут, — Гогия приложил ладонь к сердцу, — фрицу капут!
— Хотел я дать ему по сопатке, да тут ты был…
— Пленного?
— Он же, гад, что творит, жгет, грабит, убивает…
— Ты сам возьми, понимаешь, сам — оттуда. — Гогия показал скрюченным пальцем «откуда». — И давай… как сказал?
— По сопатке. По роже, значит. И достану! Чего тебе скажу: Маслий еще просится. Я сам пойду! «Языка» приволокем — плохо, что ли?
— «Язык» что — ждет? Убьют!
— Не убьют! Хочешь, посижу на бруствере? Днем!
— Э, кацо! — Гогия шлепнул ладонью о ладонь.