Пехотинец — не ребенок, конечно, но ему позарез нужен отец-командир: для охвата глазом поля боя, для сбора и хранения разных сведений о флангах, о противнике, для принятия решений, дачи команд… да мало ли для чего, — тогда исправный солдат наделает дел. Особо, позарез необходим отец-командир на ратном поле, где солдат сближается (слово-то какое, а? — из устава пехоты) с противником (тоже из устава; вроде бы ты хочешь, а он против, не пускает — это враг-то?), ведет ближний бой лично, грудь в грудь, потому у него донельзя сужен обзор, некогда ему, поднявшись на холм, озираться далеко окрест. Пехотинец до последней клетки напряжен, поглощен слежкой за живым двуногим врагом, безжалостным, смертельнным зверем с умом, изощренно хитрым, коварным и злобным, — фашистом, вооруженным большой убойной силой «шмайсером», гранатами, стремящимся первым подрезать рус Ивана. И нервы, и силы эта борьба отымает без остатка, даже не хватает… И те, и другие добиваются одного — убить. Кто кого. А как выйдет — неизвестно ни тому, ни другому. Профессия жизненная, то есть смертная, кровавая, и кто владеет ею, шансов на выживание у того побольше.
Как справиться с гитлеровцем на ратном поле — солдатская забота. В основном. А отец-командир следи в оба, чтоб солдат твоих не окружили, не обошли, не заманили в западню, чтоб не очутились они в безвыходном, беспомощном положении не по своей вине. И возраст отца-командира тут ни при чем. А то ведь говорят, города сдают солдаты, а берут генералы. Кто говорит?..
При отходе же (слово-то какое, а? Отступление, еще точнее — бег) отцу-командиру цены нет. Этот «отход» — ой-е-ей! И все же на душе погано, но не так, руки-ноги неуемно дрожат, немеют, в глазах троится, но не так, если отец-командир рядом.
Афанасий был из того же полка, что и Вилов с Петуховым, и оба они были теперь уверены — свои близко, где-то тут, где-то в этих местах, недалече. Но где? В каком состоянии? Рассеяны танками или держатся еще, закопавшись в землю? Где-то здесь, раз полк тот самый. Лишь бы комбат был жив — это очень, очень надо. И уж скорей бы защелкнуться в свой батальон, а не бродить тут вокруг да около (ни на «передке», ни в тылу) в полной неизвестности — кто где, не искать встречи с немецкой группой пре-следования, раз уж нельзя совсем выскочить из «зоны», как патрону из обоймы. Ох, как охота выскочить!
Шагая в цепочке за полковником, Вилов с каждой минутой все острее, до дрожи, ощущал упорное внутреннее нежелание всего существа своего, каждой его клетки идти туда, где «каша», лезть на рожон, и ему стоило неимоверно напрягаться, чтобы ежесекундно преодолевать это расплавляющее его сопротивление. Здесь, где они шли, еще не «каша», и то опасность витала всюду, кругом, пахла, висела в воздухе, словно он вошел в зону, где пули и осколки вот-вот продырявят, станут рвать его живое тело, его теплое, мягонькое, беззащитное против летающего железа тело, — и невозможно остаться живым, но надо, обязательно надо, немедленно или повернуть и бегом обратно, куда глаза глядят, или упасть и зарыться, раствориться, уйти глубоко в землю; Тогда, может быть, уцелеешь, выживешь.
И все-таки он шел. Содрогаясь всем телом, по которому пробегал мороз от близких взрывов, от близких всплесков огня, смешанных с треском и гулом, от машинного постука немецких пулеметов МГ, — все-таки шел. Шел и чувствовал, как затылок наливается чугунно-жидкими мурашками, : они поднимают корни волос, как по икрам и ляжкам проталкивается, раздирая вены, стылая кровь, как во рту сохнет язык. Шел и ждал с секунды на секунду: вот сейчас немецкие наводчики передвинут огонь и начнут засыпать минами двигающиеся в серости мглы тени, с окраины поселения высунут стволы их танки и откроют беглый огонь — размеренно, по-учебному — осколочными снарядами и секущими пулеметами. Ждал, вздрагивал даже от ракет, пачками вяло взмывавших в серость неба.
Свой окопчик Лосев решил рыть, чуть отступив от спуска в овражек, заросший ивняком. Прежде чем приняться за землю, осмотрелся, хороший ли будет обстрел, выбрал еле заметный «пупок» («Все меньше работы») с кустистой полынью и не торопясь («Силы еще пригодятся») начал снимать верхний слой и укладывать дерн отдельно — когда ячейка будет готова, он этим дерном ее замаскирует. Так полагал и рассчитывал, стараясь с головой уйти в работу, но сбивало с толку паршивое самочувствие, душевная неустроенность, непонятно откуда происходившая нервность. Понимал — ее надо изгнать, иначе дело швах, но как избавиться от проклятой, которая (нервность) перед каждым боем охватывает тебя изнутри, не умел. Ждать да догонять хуже всего, но ведь надо, никуда не денешься, и что же придумать, чтобы затушить, унять противную дрожь в руках («Как же стрелять, целиться?»). Однако сидеть сложа руки еще хуже. И он, поплевав на морщинистые ладони и потерев их друг о друга, с сердцем вонзил в землю большую лопату («Венгерская земля; была наша, потом румынская, теперь вот.. вспотеть надо — и пройдет», — пришло неожиданно), которую предусмотрительно подобрали на задворках одного дома. Лопата оказалась наточенной, и так что Лосев за какие-нибудь четверть часа углубился чуть не до пояса («Хватит на первый случай»).