Пот его прошиб, тряска в руках унялась, но душу по-прежнему угнетала неизвестность, предчувствие чего то не хорошего А тут еще эта сырость, слякоть, с мертвенно-серого неба моросит, весь промок, как курица под дождем. Лишь тронулись на позиции, о манерку содрал кожу на самом рабочем пальце правой руки — указательном, высосал кровь, залепил подорожником, перевязал, нее одно саднит, зараза. Когда шли, коршуном налетел ротный Мышкин («Молокосос несчастный») вроде бы Лосев отстаёт: «Уж лучше бы торчал в обозе, ну и войско досталось» Этот Мышкин, леший его разберет-поймет, матерится на чем свет стоит, на всех кидается словно цепной пес — не подходи. А то вдруг «сорок» у солдат стреляет, похабными анекдотами сыплет, охальник, в свойского парня рядится, заигрывает с солдатами. Вот был Вилов. Бывший комвзвода. Бывший комроты. Хоть и молод был, а другой раз вспомнишь. При том проще, яснее стало после стычки. Судьба-злодейка: только было наладилось с Виловым — бах, и нет Вилова. Убило. На той Безымянной высотке у реки Прут, где Лосеву довелось пережить такое, что и теперь, как вспомнишь, в озноб кидает. А ведь было — хотел смерти Вилова, а теперь жалко мальца. Как, Захар Никифорович, дурья башка, тогда не сообразил: ведь сын за отца не ответчик. И с Иваном-то, его отцом, у Лосева свои счеты были, потому прощения нету, хоть и свела его в могилу грудная болезнь, постигла, оборванца. И Зинка, бывшая его, Лосева, невеста, потом жена Ивана Вилова, зальется горючими слезами за сына. Чего уж тут!
Сидел старик, как его втихаря прозвали во взводе, на краю своей ячейки, удрученный, запыхавшийся, а в голове крутились разные-разные мысли — нет, обрывки мыслей, из разных времен его жизни, из разных пластов сознания. Мимолетно подумав о своем давнишнем обидчике Иване Вилове, он пришел в себя, прочистил мизинцем заросшие мелким седым волосом уши, погладил на шее след Ивановой нагайки.
Да, если бы не осечка лосевской берданки — тогда, двадцать с лишним лет назад, чубатому Вилову Ивану не жениться бы на его, Захара Никифоровича, невесте, Не было бы и сына Вилова — Матвея, которого он встретил и где? на бессарабском фронте. На передовой. В чине младшего лейтенанта. Командира взвода, в котором воевал Лосев. Все. Быльем поросло. Один шрам остался до могилы, вот этот, на шее Захара Никифоровича. Только выжить бы. «Не думал, не гадал ты, Захар Никифорович, что дотопаешь до Венгрии, о которой и слыхом не слыхал. Тогда, при Брусилове, была Австро-Венгрия, Похоже, скоро Гитлеру капут, война закруглится и — домой». При этой сладкой мысли у Лосева защемило сердце. Оно за последнее время стало пошаливать, сдавать. («Нюни распустил, старый хрыч. Делай что-нибудь, посторонние-то думы до добра не доведут — живо пулю схватишь и… в могилевскую губернию».) Он привстал и огляделся, выискивая глазами Акрама-татарина, бывшего связного при Вилове, а теперь ручного пулеметчика, Надо же, нехристь, другой, непонятной веры, а надежный, верный парень. Ни за что бы прежде не поверил, что судьба сведет их так близко. «Гогу жалко, охо-хо…» Акрам с Яцуком («Везет же непутевому»), назначенным, несмотря на сопротивление Акрама, к Давлетшину вторым номером, копали свой окоп через ячейку от Лосева. Давлетшин, вытирая рукавом пот, сидел на бруствере, понукал Яцука, размахивая руками, Лосев видел его сердитое лицо — черные широкие брони ходуном ходили вверх вниз Он недавно явился в роту из запасного полка, куда попал после госпитали. Оказывается, на той плюгавой Безымянной высотке Акрам был легко ранен, оглушен, но потерял много крови и впал в беспамятство. Какой-то толковый санитар подобрал его и тем спас. «А бы каюк Акраму — ульды Акрамка, — сказал Давлетшин при встрече с Лосевым. — Лось, а Лось, Акрам живой, Лось живой — якши, хорошо. Война капут — айда домой». Чудной этот татарин, но в бою — гвоздь мужик, («Не потерять бы из виду, когда начнется…»)