Лосев, втянув голову в плечи, мотал глазами, шарил по солдатским спинам, пытаясь уловить кого-либо из своих все равно кого: Акрама-татарина или Маслия-еретика — остальные во взводе все были новенькие, из пополнения. Нашел! Вон широкая спина татарина, сбоку торчит приклад «дегтяря», в обеих руках по брезентовой сумке с «тарелками»-дисками. Гнется Акрам-татарин под тяжестью патронов, но идет и идет, кое-когда рысцой. «Не потерять бы из виду». И Лосев, обрадованный, обнадеженный, прибавил шагу, надеясь нагнать Акрама и уж не отходить от него до конца боя. Не терпел Захар Никифорович одиночества в бою, хотя, по сути, был настоящим одиночкой: ни с кем не сговаривался держаться парно, никого не просил оборонять, помогать ему «в случае чего». Сам же, если удавалось, следил «за ребятами» и, бывало, отводил смерть. Бывало. Все у него складно выходило, когда был кому-то в негласную помощь, кого-то стерег, к кому-то за глаза приставал, по собственной охоте и потребности. А так, чтоб вести бой и за себя, и в то же время за всех — ну, как это? Нет, не сподручно ему, старому, неверткому по-молодому. Глаз-то еще выдержит — ноги не те, плечи не те, жилы поизносились.
Нагнал-таки! Акрам выдохся, залег на землю со своим «Дегтяревым» и двумя тяжеленными патронными сумками. Акрам отдувался от бега и еще не изготовился к стрельбе, лежал, уткнувшись лицом в руки; широкая, мокрая от сырости и пота спина его, перехлестнутая ремнями крест-накрест, ходила ходуном. Перед лосевскими глазами, на которые со свившихся в сосульки бровей стекали капли ядовитого пота, в двух вершках от его лица были стоптанные каблуки со стертыми до блеска шляпками гвоздей ноги, заляпанные сырой глиной, так что Акрам был вроде бы не в обмотках, а в серо-черных чулках. Ткнул Лосев в подошву — шевельнулся Акрам, повернул голову — увидел, дотронулся до Лосева ногой, подвинул ему одну патронную сумку. Пришлось Лосеву привстать на колени, чтобы перекинуть лямку тряпичного ремня через плечо, и оба, словно по команде, поднялись: стрелять еще рано, решил Акрам, пускай сперва себя покажут; а может быть, «они» прозевали нас, тогда…
Изо всех сил старался Лосев не отстать от пулеметчика — нет, он то и дело отрывался, уходил вперед и чуть в сторону, вилял туда-сюда. Оба знали: самое тяжелое, смертное — еще впереди, они продвинулись всего шагов на полтораста, и силы их напряглись, разгорячились чуть не до отказа. А как продвинулись? Осколки их миновали, пули не задели. Лишь однажды Лосева двинуло неблизкой взрывной волной — сбило с ног. Соскочив, бросился к воронке, куда другая мина не упадет. Пули, правда, вжикали, и недалече от уха, осколки высвистывали только по бокам, даже не возле висков-ушей, как раньше. Хоть быстрей бы во дворы, там в закутках, меж загородок, чердаков да прочих лазеек и щитов, — там можно и укрыться, и подкарауливать. Тут — одна дрожь, голое место, и ты словно голый на освещенном пятачке, а кругом темно, ничего не видишь, зато тебя — все. Представлялось Лосеву, как колышется его несуразная фигура на мушке, но немец не торопится, шепчет: «Ходи, рус Иван, бистро, бистро». Или, поглядывая на приближающегося Лосева, распаковывает, заправляет в пулемет новую ленту, кто его знает. Вот так открыто по ровному и идти на деревню, откуда тебя обстреливают, и остались последние сто шагов, самых смертных, каждый — в неизвестность, потому что, если начнут шерстить «из всех видов», некуда будет деваться, и останутся лишь два выхода-пути: вперед, на пули — мало шансов живым добежать, свалят; назад возвращаться — нет, далеко зашел в порыве; остается рухнуть наземь и лежать комочком, вроде мертвеца. Но долго ли пролежишь нетронутым? Сквозь мертвого тоже пули проходят, и осколки впиваются, рвут. Правда, они с Акрамом не впереди всех: трое солдат вырвались шагов на двадцать, потом одного они догнали, раненого (он перекатывался в тыл), двое продвигались невредимыми, будто под охраной.
Да и им с Акрамом везло пока. Лосев сейчас видел, чувствовал свое спасение в Акраме. Слава богу, и в этом бою он, не брошенный на произвол, притулился к надежному человеку, вдобавок пулеметчику. Не беда, что нехристь: бог всех создал по одному образу-подобию. Только б его, татарина, не стукнуло, боже упаси. Тогда и ему, Лосеву, хана. Давлетшин «в случае чего» даст фрицам такого разгону из своего «дегтяря», что не возрадуются. Фашист, он тоже из костей да мяса. «Поди, у самого-то зуб на зуб не попадает: рус Иваны-то идут, и все». Этот злой татарин покажет, где раки зимуют, — аж щепки полетят от заборов, сараюшек, черепица с крыши посыплется, он заткнет им глотки-то, залепит глаза-то, — и он, Лосев, подмогнет, он еще способен кое-кого спровадить в «могилевскую губернию», лишь бы «сел на мушку». Вот только б протолкнуть пробку в дыхании, на тютельку, чтоб трясца не знобила, не лихорадила. «Где же они, фрицы? Ни одного не видать.