Вилов понял восклицание Гогии как неверие. Нет, надо доказать и Гогии, и Лосеву. Этот темный старик все вертится на уме. «Не-е… Дальше фронта не пошлют», — вон как? Сам с усам…» Лосев ушел на своих косолапых ногах, а заноза в душе осталась.
Матвей рассказал, зачем его вызывал комбат. И опять Гогия не дал прямого совета. Как-то остро заглянул в глаза взводному, сказал:
— Будь счастлив, сынок. Чтоб пуля тебя не задела… Я тоже был такой и сейчас такой. Я был большой человек. Ты знаешь, кем я был?
Вилов пожал плечами.
— Я был заместителем председателя колхоза! Во! У меня родных в Грузии — сто человек: бабушки, дяди, тети, племянники, свояченицы… Пальцев у тебя, у меня на руках и ногах не хватит и еще столько же — все равно не хватит. А я всех их знаю: как зовут, где живут. Во!
— Ну и что?
— Заместителем был, — продолжал Гогия. — Работаю — хорошо! Получается. И вот с гор на коне спускается один человек. Начальник из района. Садись, говорю, гостем будешь. Кушать дал, угостил вином. Знаешь, что он мне сказал? «Вкусное вино в вашем колхозе. Дай бочонок!» Не врал: наше вино — да-а… На, говорю, пей, кацо, на здоровье— живи сто лет. Своё вино дал, из дома. Он что, дурак, подумал?.. Другой раз прискакал: дай меду! Я закричал: «А кукиш не хочешь?» Смотрю, через месяц — комиссия, и он с ней. Нашли недостатки — фьють, и нет заместителя Гогии, есть Гогия — бригадир. Нет! Я не обиделся. Кругом же люди, народ — хорошо! Солнце — бесплатно, вода — даром, работы — во! Живи, Гогия, радуйся. Я радовался. Но председатель — нет. Говорит мне: ты, Гогия, поезжай вот с товарищем уполномоченным из района на пасеку, скажи, чтоб накачали бочонок меду. Я задрожал, но говорю: давай поедем, товарищ из района. Привез, дал ложку — кушай! «Сладкий?» — «О! — говорит товарищ из района. — Никогда не кушал такого меда. Давай качай!» Спрашиваю: «А кто из района еще не кушал такого меда?» — «Мой зав», — говорит. «А еще кто?» — «Не знаю», — говорит. «Не знаешь? Тогда спроси сначала, чтоб всем вам дать… знаешь чего? Шиш вам всем сразу! Чтоб по одному не ездили…» Ну, председатель меня шибко ругал. Нет Гогии — бригадира, есть Гогия — звеньевой. Он меня ниже, а мне смешно: кругом люди, солнце, вода бесплатно, работа. Жена, двое сыновей и дочка растут. Люблю. Хорошо в Грузии! — вздохнул Гогия.
— Разве так можно? Ты бы в райком, в ЦеКа.
— Нет, не писал. Зря не писал.
И странное дело, Матвей участливо слушал Гогия. Гогия рассказывал в лицах, так что Матвей живыми представлял и «зава», и уполномоченного, а мысли обоих вертелись вокруг захваченного фрица, лишь у взводного к этому примешивалась ранившая его заноза, которую ему посадил Лосев. Гогия, помолчав, без перехода сказал:
— Иди с Маслием. И пускай он будет старшим. Так получится, уверен… У каждого есть свой фашист: или он, или ты его. Отправляйся к нему, убей его. Эх, если бы каждый из наших уничтожил хоть одного — войне конец бы давно.
Маслий, услышав бормотание, доносившееся из землянки, заглянул в нее.
Лосев, сидя на корточках, плевал на кукиш, тыкал им в глаз и быстро-быстро, нараспев, заговаривал болячку:
Ячмень, ячмень,
На тебе кукиш,
Купи себе секиру,
Отруби голову…
Тьфу, тьфу, тьфу!.,
Маслий ухмыльнулся, вошел к арестованному, хлопнул его по плечу:
— Ну, ты и даешь, дядя!
Лосев не принял панибратского тона, замкнулся. Тогда Маслий зашел с фланга: ему скучно было сторожить своего же солдата, который — гони его — все равно никуда не убежит.
— Хочешь, винтовку твою принесу?
Лосев недоверчиво обернулся:
— Иди ты?!
— Скажи мне: кто я?
— Ну, Маслий…
— Сам знаю — не Лосев! Фамилия — звук. Как солдат.., на войне — кто я?.. Глухомань таежная, я — разведчик! Эту… как ты ее зовешь?
— Берданку-то?
— Вот-вот… Я отбирал. Погоны, ремень твой, обмотки — вот они, в кармане. А старшине сдал другую винтовку. У меня была одна в запасе. И имею два автомата — наш и немецкий.
— Где?
— Много будешь знать — скоро состаришься.
— Где она?
— На санитарной повозке. У Верочки. В барахле. Там и твоя лежит, и подсумок, и патроны.
— Отдай, а?
— А что я буду иметь?
— Ничего у меня нет. Разве патроны: у меня их «полсидора».
— На кой они мне! Сам могу дать. — И Маслий вышел из землянки, напевая: «Дам коня, дам седло, дам винтовку свою, а за это за все ты отдай мне жену…»
Лосев думал мучительно: «Вот ведь как судьба скомандовала. Отольются Ваньке с Зинкой слезами кровавыми муки моей души и тела. — Он провел пальцем по шраму. — И не узнают они, где чадо ихнее выпестованное покрыто сырой землею. Ох, скорее бы уж наступил час расплаты… Да и то верно, — бывает, глупца, не в меру отчаянного, минует стая пуль. Бывает… Или самому шлепнуть в заварухе…» От этой мысли ему стало страшно. Если вскроется, — сам рой себе могилу. Расстреляют и бросят, как падаль, в овраг и уйдут. А семья, а дети? Да и зачем ему это, когда все само собой произойдет? Мысли его перешли на винтовку. Без трехлинейки он пропадет в первом же бою, сгинет ни за грош. К автомату надо долго привыкать, пристреливать. Но главное, тоска его съест по трехлинейке, с которой прошел от Сталинграда и вот до этих… Зезюлени. Чего только они вместе не пережили, в каких заварухах не были — ни разу не подвела. Неужели придется отдавать Маслию бинокль — такой бинокль! Немецкий офицер, которого Лосев подшиб, был, видать, не ниже, как комбат. Ему цены нет, этому десятикратному биноклю. Идешь по тайге, взберешься на увал, глянешь — любая сопка придвинется к тебе на два шага. Все зверье твое, куда бы ни по пряталось. На версты видишь, а тебя нет!.. Нашла коса на камень. «Засудит он меня за Фазылова — как пить дать. Чего же делать? Чего же делать? Господи, надоумь… Придется отдать. Однако, может, часы возьмет. Правда штамповка, но ходют». — Лосев приложил их к уху — тикают.