А Яцук сбежал, сволочной мужичишка, в санроту».
Ломаные цепи батальона, где кучками по два-три человека, где в одиночку приближались к окраине поселения. Сзади тащились пулеметные расчеты тяжелых «максимов». Подбадривали, обнадеживали хлесткие удары нашей артиллерии, угнетал слабый ответный огонь фрицев из-за домов. Выжидают? Подпускают ближе, чтобы в упор? Усилилась стрельба и справа, в глубине поселка. И вдруг прекратилась.
Передним пехотинцам оставалась до дворов ерунда, как по ним ударили сразу два пулемета. Они упали, и было непонятно: срезало их или залегли?
Видимость в моросящей пелене была никудышная, вражеский огонь, конечно, неприцельный, хотя и густой. Кое-кто повернул вспять — перебежками, зигзагами, а некоторые заметались по полю, выискивая хотя бы какую лунку, чтобы спрятать голову. Никто их не останавливал. Младшего лейтенанта Мышкина Давлетшин с Лосевым, как ни вертели глазами, не нашли и лежали, не слыша команды, не зная, что делать. Остаться здесь, когда другие отходят? Хмарь рассеется, и тебя первой же прицельной очередью пришьют. Окапываться? Сил больше нет, еще хватило бы добраться до первых дворов, там можно бы перевести дух — есть где. Тут же — начнешь зарываться, туман унесет, и ты пред дулами пулеметов, и все пули и мины твои. Открыть огонь? Куда стрелять? В серую пелену? Ничего не видно, лишь очертания да силуэты непонятные. Нет, надо уносить отсюда ноги, пока голову не продырявили.
Не сговариваясь, оба одновременно поднялись и повернули назад, к тому спасительному леску, из которого полчаса назад начали сближение.
До леска не дошли. Появился Мышкин, закричал истошно:
— Стой! Ложись! Командиры взводов — положить людей! Ко мне!
Оказывается, комбат приказал окапываться. И вовремя.
Тучи на небе разъединились, часть из них подалась на запад, верхний ветер напирал на них, и они махрились, опуская к земле серые космы. В разрыве облаков сверкнуло и выглянуло солнце, обнажив и поляну, и бывшее картофельное поле, и мокрые дома поселения, и солдаты, прищурившись, разглядели: селище бо-ольшое, черт его побери, может быть, городок даже. И кто с головой, а таких в роте раз-два, и обчелся (ну, он, Лосев, Маслий с Акрамом, и, пожалуй, все), те поняли: сейчас враг начнет злобствовать, даст прикурить.
Акрам с Лосевым привалились в начатом окопе на двоих. Маслия они не видели и в начале, и во время наступления, и при отходе, зато его назидательный голос раздавался поблизости — значит, не убит, не ранен: Маслий, назначенный командиром отделения, безжалостно учил пополнение слушаться старших беспрекословно, «не ловить ртом мух», иначе вместо мухи пулю сглотнешь, не кланяться каждой «дуре» и вообще прекратить трясучку, а смотреть в сторону врагов человечества широкими глазами, так как глаза у людей все равно малюсенькие и пуле-дуре ни за что не угодить в такую цель. Солдатское информбюро передавало, будто капитан возвысил Маслия до младшего сержанта за особые заслуги в Бессарабии, при прорыве в окружении немцев и румын. Однако «бумага» не может пробиться из штабов на передовую. Комбат зря чесать язык не станет, раз сказал, только говорил он такое или нет, никто подтвердить не может лично, а Микола помалкивает да знай командует, как законный младший сержант, и подергивает, рыжий ус. Капитан, ясно дело, с бухты-барахты обнадеживать не будет. Скажет так скажет — как обрубит, хоть стой, хоть падай.
Насчет Миколы Маслия пусть будет как было, но по приказу комбата окопаться следует всемерно. А Мышкин что? Ботало. Помело на веревке. Мышкин без капитана Денщикова — нуль без палочки, хотя и ротный, ну и что из этого? Вон оно, солнце-то немцам начинает прислуживать, поскольку русские Иваны не могли воспользоваться подслеповатым бельмастым ненастьем. Фриц-то чего тянет канитель?.. Такой правильный, абсолютный — и тянет. Тут что-то есть. Или не так?
Не успел Давлетшин додумать до конца о фрицах и убрать с бруствера сумку с «дегтяревскими» магазинами, а Лося предупредить, чтоб не высовывался больше, как оттуда, из поселка, донеслись хлопки, будто бродящая бурда выбивала пробки из бочонков, а немец-самогонщик стоял и хлопал в ладоши.
Давлетшин с Лосевым, переглянувшись, навострили уши. Точно, вот они, «поросята», летят — нарастающий свист, и — а-ах! кр-р-ах! Недолга же была передышка. Пулеметы перестали заливаться, лишь изредка, вслепую полосанут, и все. Теперь принялись за батальон минометы. Густо хлестанули мины, как из обоймы, пачкой, полосой, с небольшим перелетом неровного пунктира ротных ячеек. И пошло. В окопчик полетели ошметки грязи, и вскоре его заволокло едким кисло-терпким дымом. Акрам снова нагнул на «дегтяря» слетевший угол шинели, которой был укрыт пулемет, подоткнул края, словно под спящего солдата, и забился в угол, поглядывая на Лосева. Тот вжался в противоположную стенку окопчика и тоже заопасался за свою берданку: затвор запахнул полой шинели, а отверстие ствола закрыл указательным кривым пальцем, чтоб he попала земля. Окоп, вернее, продолговатая, еще не закругленная подковой неглубокая яма, чуть выше пояса низкорослого солдата, — окоп слева, на открытом фланге, без соседа, был удобен для обзора, если зайти сбоку, и это их тревожило: там виднелась какая-то насыпь — не насыпь, возвышеньице, и, если туда проберутся немецкие автоматчики или займет позицию пулеметчик, им не сдобровать.