Лосев так и понял взгляды Акрама. Заткнув отверстие ствола кусочком тряпки, вынутой из нагрудного кармана, Лосев подвинул Акраму винтовку, чтоб тот придержал или подсунул под спину, а сам, опасливо глянув наверх, махнул рукой («А-а-а!»), вытер ладонью мокрый морщинистый лоб и принялся срезать нижний угол окопа: все-таки надо закруглить его («Береженого бог бережет»), потом поздно будет локоть кусать.
Вдруг донеслось тарахтенье, не танковое, послабже. Выглянув, Давлетшин притянул Лосева к себе, прижался к его груди.
— Машины, Лось! Маленькие танки!
Танкетки — их было три — нахально выползли из-за окраинных домов и двинулись по гребню насыпи, на ходу обстреливая роту из пулеметов. И в поселке стрельба усилилась. Раздался вопль:
— Окружают! Окр…
Возле передней танкетки разорвался снаряд. Тут же второй — угодил ей под брюхо, и она, подброшенная, вздернутая на дыбы, осела, завалилась на передок. Четверо выползли из-под машины, притаились в полыни. Затем, резко вскочив, махом понеслись прочь, размахивая руками, упрашивая экипаж ближней машины, чтобы забрали их. Лосев и Давлетшин, уже не скрываясь, наблюдали. Спохватились, и Лосев, когда Акрам нагнулся к «дегтярю», ловко сдернул с пулемета шинель и услужливо схватил сумку, вынул «тарелку» и во все глаза наблюдал — что будет дальше? Он сразу зацепил взглядом две танкетки — одна, что подальше, стреляя из пулемета, пятилась, на другую грузили раненых. Тут наш снаряд рванул сбоку машины, и двое упали. Танкетка дала задний ход, развернулась на весь оборот и, словно по змеиной тропе, не разбирая дороги, на полной скорости затарахтела в проулок. Ушла-таки. Потоптался — нет Акрама.
Начало смеркаться.
Прибежал Мышкин. Зычно, с хрипом, объявил:
— Кто живой, пробирайся к лесу! Да не все сразу!
Какое там «не все» — кому охота ждать, когда в тебя вопьются граммы свинцовой смерти или железа от мины. Поднялись, будто соскучились донельзя по Мышкину, бросились за ним как попало.
Не разобрал Лосев толком — куда, чего, зачем? — только угадал: приказано сниматься, а он не мог вот так внезапно взять и сняться, потому что не было Акрама, который — надо же! — схватил, оказывается, его, Лосева, винтовку и, даже не пригибаясь, помчался туда, где стояла подбитая танкетка. Чего он там забыл? Как же теперь?
Знал, что делал, Акрам. Не добежав немного до машины, нырнул в свежую воронку — оглядеться. Ага, вон трава качается, ползет, значит. Не целясь, выстрелил. Трава перестала шевелиться: хитрый попался, прикинулся, шайтан. Приблизившись шагов на десять, наставив винтовку, прошипел:
— Хенде хох!
Немец приподнялся на локте, увидел Давлетшина. Поднял руку. Похоже, раненый. Однако Акрам не поверил. Не спуская с него глаз, пополз к нему.
— Встать! Пшел! Шнель! — угрожающе повел стволом вверх.
Был какой-то миг, когда Давлетшин чуть было не нажал на спусковой крючок. Что удержало, сам не понял; то ли беззащитность, то ли голубые глаза с расширенными зрачками, напряженно стерегшие каждое движение рус Ивана, то ли нервный тик щеки, покрытой темной щетиной, дрожь руки, на которую опирался. Уж потом уразумел: остановил взгляд немца, взгляд, в коем из глубины проступали одновременно и предсмертная тоска, и великая надежда на чудо, которое случится вдруг, как с неба, и его не прикончит этот азиат-коротышка. И веря и не веря в провидение, сдунув каплю пота с кончика побелевшего носа, прошептал, разжав бескровные слипшиеся губы:
— Рус Иван, Иоахим капут?..
Все понял Давлетшин: капут есть капут. Знает, что причитается. Свое просит, но со скидкой, да еще какой! И отвесил бы Давлетшин без всякой скидки «девять граммов смерти», не будь в глазах Иоахима земной мольбы, проступившей не из сознания, но из живого сердца и души, понявших, казалось, в эти мгновения то, что, будучи погребено, было не под силу разуму этого арийца. Не будь вялой расслабленной руки, лежавшей на автомате и приподнятой вверх, прояви он неприязнь хоть одним неосторожным жестом или взглядом — был бы этому Иоахиму верный и быстрый капут от пули, что затаилась в темном стволе лосевской трехлинейки и нетерпеливо ждала, когда, легонько согнув палец, Давлетшин нажмет на спусковой крючок. Смутно и тускло донесся лосевский голос: