— Акра-ам-а-ам!
Давлетшин схватил и снял с немца автомат, и тот, закрыв лицо ладонью и ожидая выстрела, проговорил:
— Рус Иван, Иоахим капут…
Открыл лицо и снова уставился на Акрама. Не тоска по жизни — смирение, благостное, только что пришедшее, как избавление, тускло мерцало в глазах немца, отражавших последний блеск закатного неба. И учуял-таки, уловил этот Иоахим краткое смущение рус Ивана и уцепился за соломинку, что обронил азиат, — приподнял полу шинели, Акрам мельком взглянул на окровавленную штанину выше колени фиолетовую голень с темными потеками крови. Рана так себе, легкая, и быстро заживет — через неделю-другую.
Что случилось с Акрамом! В какую-то секунду он пожалел: почему не прикончил его с расстояния, когда неизвестно было, раненый он или отставший. Не к нам же полз, не в плен, а к своим. Ведь знал — доберется, выправится в госпитале и снова на фронт. Тогда попробуй возьми его пулей. Да и, бывает, ихние раненые отстреливаются до последнего. Стушевался Акрам, теребил ремень винтовки.
Растерянный, он искал оправданного выхода, вращая черные глаза то на немца, то в сторону Лосева, в то же время остро прослушивая вражескую сторону, откуда «они» могут появиться или полоснуть очередью, если заметят. Свои далековато. Один в поле. Один. Вот в чем главное. Правильно или нет поступил Давлетшин, кто рассудит? Выхватил из протянутой руки немца солдатскую книжку и, не оглядываясь, побежал на голос Лосева.
Ну, чего, паря? — спросил Лосев. — Захватил?
Не рассчитывая на ответ, подержал книжку германца, раскрывать не стал, вернул Давлетшину. А винтовку потрогал.
— Ты его штыком? — И провел двумя пальцами штыка своей винтовки, словно снимая с граней налет, — остатков крови не было. Понюхал мякиши пальцев не воняет. Засомневался, почему Давлетшин так долго шарил в карманах убитого «хрипа», чтобы достать книжку однако допытываться не стал, некогда (надо сниматься!) только пробурчал: — Не хватай чужое. Не успел моргнуть, он уж сцапал. Я не привык из твоего пулемета стрелять. А ежели бы тебя прибили? И сиди я в норе безоружный, как слепой мизгирь. Кому докажешь: так вышло? Или ихняя атака. Оно, паря, ить как обернется… — Бурчал и сам не верил своим словам. Смягчился: — Не дождусь, наверно, окончания. Убьют меня. Кошки скребут. — Лосев приложил к груди руку. — Как заяц стал. Прежде не было так. Справлялся. Давай дадим деру отсюдова.
— Махры, Лось, а? Ай-я-яй, Лось. Привычку потерял ведь, вот что, бабай. Ишши.
Хоть и не время было раскуривать, как считал Лосев, хоть и сматываться поскорей следует, да леший с ним, с Мышкиным, переживет, изъедуха, курнем малость в рукава, оно и подстегнет. Сам, один, Лосев не любил пригубиваться к махре, разве что за компанию после нервного боя, когда все поджилки трясутся и нутро огнем горит, однако табачок имел, хранил завсегда сухим в круглой жестяной баночке — плоская, твердая, она лежала в левом кармане гимнастерки, прикрывала сердце, правда, не так уж надежно, как положим, броня, а все-таки осколок на излете или ослабленная, убавившая скорость пуля затормозятся. В знак большого доверия к Акраму и ради недурной траты ценного продукта — махры — Лосев самолично смастерил толстую самокрутку — на двоих: он, Лосев, тоже затянется раз-другой, конечно первым, чтоб продрало, прочистило горло.
На рассвете батальон вышел к юго-западной окраине того же поселка, в который пытался ворваться вчера. Денщиков знал задачу и полка, и своего батальона — деблокировать окруженцев и развивать наступление, нацеливаясь на глубокий обход Будапешта. Письменный приказ относился лишь к большим командирам, не ниже батальонов. Солдатам же и младшим офицерам, взводным и ротным, чьими руками-ногами следовало выполнять его, на бумаге приказов не давали, и правильно делали. «В цепь!»; «В атаку, вперед!»; «Не отставать!»; «Бей, кроши их, братва!» И еще привычное комбатовское; «Голову оторву!» — подгоняло замешкавшихся, плетью резало сгущенный от взрывов воздух. А до логова еще ох как далеко, хотя уж, слышали, обозначилось Берлинское направление. Правда, здесь не Германия, а южный фронт, Венгрия, Чехословакия, рядом Австрия — все одно, и с этой стороны теснить надо врага, загонять в логово, в столицу проклятой Германии, откуда выполз этот зверь-фашист и где в подземном бункере сидит фюрер, то есть сам стерва Гитлер.