— Давай. Связист, крути «машинку».
Пока связной крутил «машинку», Вилов всматривался в светящийся циферблат компаса, соображал. Что со стрелкой? Куда ни повернись, она туда же крутится. Нагнулся Маслий, стрелка еще пуще затрепетала. Ага, ей мешает железо. Вилов сунул свой автомат Маслию и сказал:
— Отойди. Железо путает.
Наконец, успокоилась, и Вилов соединил отметку севера с кончиком стрелки и подсунул под компас отрывок карты, на которой комбат вонзил красную стрелу в едва заметный квадратик (сарай) — здесь обрывается путь взвода по азимуту. Серый рассвет чуть выделил из непроглядной тьмы очертания недалекого леска, однако впереди не заметно было никакого одиночного сарая, который следовало занять и, доложив, ждать следующей команды капитана. Что-то маячило на мутном фоне неба, если присядешь пониже, но что: разваленный стог сена, семья деревьев ли, заборчик какой порушенный — не разобрать.
— Позови Петухова, — сказал Вилов.
— Мы всегда готовы, — задышал в ухо Вилову главстаршина. — С Андреем.
— Видишь, там чернеет?
— Ну. Сходить обшарить?
— Давай, Петруха, да поживей. А то рассветает, а мы как на ладони.
— Двадцать второй на проводе, — передавая телефонную трубку Вилову, облегченно выдохнул связист, долговязый, нескладный малый, довольный, что порыва нет, выпало с минуту передохнуть, а может, вообще придется сматывать провод, если договорятся («Куда поперлись — жить надоело?»), а то вслепую-то недолго и напороться на засаду.
— Ты где, забайкалец? — едва разобрал Вилов из шороха и потрескивания в трубке. — Але! Алё! Але!
— Я здесь, товарищ капитан, — шепотом выдавил из себя Вилов и махнул Маслию, чтобы тот накрыл его плащ-палаткой.
— Ты кто? Сороковой? Брось «капитана». Я двадцать второй, двадцать второй, понял?
— Сороковой, сороковой. Но.
— Вилов? Ты? А-а-а, ты! Чего «нокаешь»? Где застрял? До сарая добрел? Нет?! Голову оторву! Отсиживаешься! Тут всего с версту. Какого хрена плетешься, как… Алё! |
— Слышу, слышу!
— Вроде ясно стало. Сарай-то видишь? Нет?
— Да темнота — глаз коли. Как будто маячит, он или он — темнота.
— Под тобой что? Пашня или твердо, трава??
— Грязь одна! В грязи лежим! Травы нету! Слева была сильная стрельба. Кончилась.
— Знаю, знаю. Это тебя не касается. Слышишь?
— Понимаю, понимаю, товарищ, двадцать второй! Слышу пока!
— Так давай! Доберись до сарая или что там видишь. Да гамозом не лезь, а пошли сперва разнюхать, а то влипнешь.
— Ушел уж этот, как его… Петухов с Сидоровым!
— Не перебивай! Ушел? Слушай дальше. Займи сарай или хибару, хрен с ней, и сиди там. разглядывай, выслушивай — где что! Да брякни оттуда! Понял? Не дрейфь! — Найдем тебя по проводу. Скоро! Никуда не суйся, не ввязывайся — ни направо, ни налево. Понял? Никуда! Понял?
— Понял, понял, товарищ двадцать первый!
— Все! Шуруй, охотник!
Он шел по туману, словно брел, опушкой, один — полчаса назад вылезший из мокрого окопа Кристоф Фюрен, третий день не бритый черноголовый рядовой III охранного батальона. Тело зудело, съедаемое «партизанами», он клацал железными зубами, его бил озноб, нервная зыбь гуляла по запавшим щекам, желваки бугрили кожу на скулах, когда он скрипел зубами, и ознобная дрожь, засевшая в груди, в животе, выходила наружу икотой и сотрясала, сотрясала его полное болезненное тело, а сорокавосьмилетний Кристоф Фюрен, отец троих сыновей, убитых на русском фронте еще год назад, кусал зеленую, с пожелтевшим семенным стручком, ветку акации и то тихо смеялся, то взрывался хохотом.
«Ха-ха-ха! У-гу-гу! Вот я и свободен. Нет, не тело мое расковалось. Тело — тленно. Дух мой воспрял, разъял путы верноподданнического послушания и обрел независимость. О, пресвятая дева Мария!.. Помог вызволить мой великий дух гениальный мошенник, свинячья кожа Гитлер. «Хайль Гитлер!» Ха-ха-ха! «Хайль Гитлер!» Я был поросенком среди большого стада свиней. Слышишь, мочевой пузырь выложенного борова: я тебя не боюсь, презираю.
Над духом моим ты не властен, и знай это, сидя в своем берлинском свинарнике. Ты обещал мне русских рабов. Где они? Выдал грамоту на владение деревней Солнцево в России. Ха-ха! Обманул, да еще предал, скотина. Кого? Самого Кристофа Фюрена, мудрого и великого. Ты, свиное ухо, и не догадывался — куда тебе! — что я никакой не Фюрен. Я — Вильгельм Третий. И плюю на тебя, Адольф. Я могу убивать. Убивал — русских. Пожелаю — буду убивать арийцев. Ха-ха-ха! Велик мой дух. Никто мне не страшен, даже русские варвары. Эй, рус Иван! Не прячься, выходи: я тебя сделаю человеком. Я пророк, вижу в темноте твоей души задатки… Это сначала непостижимо, но как переступишь грань — свободный дух вознесет в мир обретений. Ничтожные ефрейтор Юнгвирт, гауптман Глимм, вам недоступны мысли великого Вильгельма Третьего. Ищите меня, ха-ха-ха! Рыскайте, волки! Все! Кончилась ваша власть над учителем гимназии Кристофом Фюреном… Но где русские недочеловеки? Неужели их перестреляли, и опустело кругом? И верноподданных Вильгельма Третьего тоже? Русские — ко мне! Немцы, австрийцы, мадьяры — ко мне!.. Ага! Гонятся за мной: вон, вон свиные морды обнюхивают мои следы. Надо закопать солдатскую книжку, чтобы не приняли меня за Кристофа Фюрена. Им Кристоф Фюрен нужен, а не Вильгельм Третий. А ранец? И ранец к черту! Кровь? Из ушей? У Вильгельма Третьего? Нет, это кровь Кристофа Фюрена. Как она попала на Вильгельма Третьего?»