Боковым зрением Вилов заметил — рота поднялась, и вскоре он встретился со своим взводом, вернее, с его остатками. Некогда было, и, призывно махнув рукой, снова припустил за немцами в селение. Бегал он прытко, емко брал саженями. Подхваченный вихрем боя, отпустил в себе сжатую пластину, и ноги несли его воздушно, так что многие из извода, кроме Акрама, отстали. В груди — одно клокотание, страсть разъяриться вовсю, нагнать их — и в клочья, наповал, насмерть; выложиться до дна, пока удача, и там видно будет. Прошлый страх, остатки которого засели в глубине сознания и тела, исподволь проклёвывался, но каждое мгновение сокращался, улетучивался, и оттого было певуче-радостно, освободительно и в то же время обидно, скверно, потому что все-таки он, страх, был настоящим. Хотелось, страстно хотелось схватки вплотную, чтоб грудь, всего его просквозило жаром перегрузки мускулов и ледяного замирания сердца, когда смерть — вот она, а не берет, пасует! Довести себя до разгула, неистовства сил, заложенных от первого предка, до ярости неимоверной!
Не останавливаться, никакой передышки, раз пошло. Они с Давлетшиным выскочили к пятачку площади, на противоположной стороне которой мелькали спины последних немцев, скрывавшихся во дворах, юркавших за развалины. Акрам дал очередь и увидел своих: они напирали с фланга, отсекая отход группе немцев.
Площадь и улицы, от нее исходящие, были завалены искореженными повозками, убитыми лошадьми, разбросанным солдатским тряпьем, распоротыми мешками с мукой, обгоревшими машинами, раздавленными гусеницами орудиями… Но Вилов не видел вокруг ничего, кроме немцев, продиравшихся сквозь эти нагромождения и завалы. Их было немного: трое, последние, видать. Они, укрываясь кучами хлама, пробирались дальше, прикрывая друг друга огнем из автоматов, Пригнувшись, Вилов, за ним Давлетшин ринулись вбок, под прикрытие убитой рыжей лошади, от нее — под телеги. Стоя на одном колене, отстегнул гранату, выдернул чеку и, приподнявшись, метнул, вслед — вторую. Сам же в несколько прыжков, — туда, к ним, на сближение, махом — и оказался вплотную. Очередь направо, прямо. Выглянул из-за кузова. Еще пару очередей по подозрительным углам — чтоб надежно. Затылком сочувствовал: Акрам рядом. Оглянулся: мечет глазами.
Увидели двоих убитых. Третий ушел. Немец с новеньким автоматом лежал на боку, крупный, с засученным рукавом, бинт на локте промок кровью, она капала на брусчатку. Светлый, небритый, лицо спокойное, вроде сам решил умереть, без жалости к себе, «Такой не повесит автомат на копыто, не забьется в истерике». Шагнул Вилов, вынувшись, за автоматом, поскользнулся, наступив в лужицу крови, но удержался на ногах. И мертвый, немец не отдавал оружия, и пришлось вырвать. Автомат добрый, пригодится. И рожки надо забрать.
«Сбор на площади», — мелькнуло в голове. Вытерев рукавом пот с лица, медленно зашагал рядом с Давлетшиным. Их нагнали Петухов с Андреем, и все четверо опустились прямо на бордюр. Мимо проходили, пробегали, окликали своих солдаты, но Вилов отрешенно сидел, как и остальные.
Выступило солнце, и все вокруг, изменив блеск, преобразилось. Вилов не поднял головы, смотрел себе под ноги. Если бы кто заглянул бы ему в глаза! С красными прожилками, они светились страшными веселыми искрами, как как у пьяницы после первого граненого стакана волки на голодный желудок. Он был на вершине возбуждения, а сидел, плетьми опустив руки с коленей. Обращенный внутрь себя, слушал шум бродившей в нем жуткой дрожи — необузданной, беспощадно-деятельной, заостренной, безразличной себе. Довольный, наслаждался цепко держащей его в своих клешах удалью, кипящей еще по инерции, но уже слабеющей и оттого неодолимо утомительной, тяжелой.
Денщиков не повел батальон за взводом Вилова: послал лишь Мышкина, а с двумя ротами выступил наперерез возможному пути отхода немцев из села. Уж рассвело, и колонна, в голове которой на серой кобыле ехал капитан, прошла просеку и приостановилась: дальше полевая дорога шла по лугу, в пятистах шагах упиралась в шоссе, обсаженном по краям высокими тополями. Хотя дозорное отделение не обнаружило противника и, видимо, продвигалось дальше, комбату показалось подозрительным и это безлюдье впереди, на шоссе, и посадки возле него. «Могут пропустить дозор и ждать колонну, когда она вытянется из леса». Тут и загудело в небе. Немецкий самолет прошелся вдоль колонны, сразу рассыпавшейся по сторонам, но не сбросил ни одной бомбы, не обстрелял из пулемета. На втором заходе по нему открыли огонь — из «Дегтяревых», автоматов, винтовок, и летчик, хорошо видимый с земли, в шлеме, в очках, перегнувшись через борт кабины, погрозил кулаком в перчатке и, взмыв вверх, ушел на запад.