— Эй ты! — позвал здоровяка. — Давай суда!
— Не «суда», а туда!
— Поговори мне! В пехоту захотел? Вот она, пехота! — Лосев приоткрыл край шипели: точно он, Вилов.
…Вилов сам наскочил на взрыв. Земля накренилась. В последний момент он почувствовал — отлетает, разъединяется с землей, словно под него подсунули пуховую перину, и она взвилась ввысь. Ничего не было, кроме легкости невесомости и какого-то длинного узкого коридора, по которому он не идет — скользит по воздуху, а там, а тупике стоит она, Славянка, с распростертыми руками, готовая обнять его. И дальний, как эхо, ее голос:
— Пошто так долго был на войне? Заждалась я тебя.
— Они не сдавались. Лазурит сохранила?
— Так иди же скорее. Сохранила, сохранила, как велел.
Он напрягался, спешил к ней, однако продвигался медленно, тягуче, расстояние не сокращалось, а она удалялась все дальше и дальше. «Где тебя искать?» — силился крикнуть он, но крик застрял, не выходил из горла…
Грохот, лязг, шум. Лосев выбежал, прихватив стоявшую в сенях дома винтовку. Танки, машины, орудия… Белозубые парни, мелькают и пожилые. С открытыми люками машины — одна, две, три… хвоста не видно.
— Чего, отец? Пороху хочешь понюхать? Влезай, подвезем! Да свою пушку не урони! Матушка-пехота — воевать неохота.
«А что? Чем тут надрываться…» Побежал к танку, тот притормозил, и Лосева подхватили сильные руки. Он не забыл бензиново-железный дух разгоряченной брони, не забыл, как прижимался к танку там, на Безымянной.
— Не могли раньше? — проворчал Лосев.
— Мы никогда не опаздываем. Всегда вовремя. Знаешь, кто мы? Четвертый гвардейский механизированный корпус. Даешь, батя, Будапешт!