Тишина была такая, что звенело в ушах. Только кузнечики, одни кузнечики. Но стрекот их не воспринимался, а уши ловили другие, самые нужные звуки, те, которые могли выдать настороженность врагов. Но их не было. Лучше бы были, тогда бы можно оценить степень опасности. «А ну-ка, чуть правее, чтобы пропустить саперов». Двое саперов, один за другим, проползли назад, слышно было, только их дыхание. Наконец, все утихомирилось.
Они остались вдвоем.
Маслий дотронулся до колючей проволоки, слегка взял на себя — поддалась. Он нежно отодвигал плети — старался подальше, чтобы на обратном пути ненароком не зацепиться. Ужом продвигался за ним Матвей. «Хоть бы застрочили!»
И они застрочили. Где-то опять справа, но далеко.
Скосив глаза, Маслий отметил красные пунктиры трассирующих пуль, две ракеты, одна за другой, лениво поднялись ввысь, осветили виноградники, рассыпавшись на блестки, угасли. Не стоит смотреть на ракеты — ослепят, и придется ждать, пока глаза вновь привыкнут к темноте.
«Чего ж Карпов не стреляет? Уснул, наверно, собака. Или сорок минут еще не прошло?»
С нашей стороны застучал ручной пулемет.
«Карп. Вовремя, друг».
Кажется, бруствер. Он и есть. «Ну, давай, Микола». Маслий слился с землей, когда в какую-то секунду преодолел бруствер и оказался в траншее.
Замер, прислонившись к стенке, готовый в любой миг ударить финкой. Шурша, на дно траншеи потекли струйки земли. Маслий был левшой, поэтому обмануть фрица фальшивым движением ему ничего не стоило.
Через минуту он уже был уверен, что все сойдет удачно. «Хотя черт его знает… Лишь бы лейтенант не подвел». Маслий дернул за шнур, что значило: ко мне. Когда Матвей на носках съехал в траншею, Маслий отметил про себя: лазил по чужим огородам. Он поправил съехавшую на глаза каску и по-кошачьи стал продвигаться. В десяти шагах от него крался Матвей. «Как на охоте», — мелькнуло в голове Вилова. От напряжения у него заломило в висках;
На охоту он ходил много раз. Но врезалась в память одна ночь, вскоре, когда из Нерчинска прислали извещение о смерти Вилова Ивана Ефимовича, «последовавшей в результате скоротечного воспаления легких…». Матвейка впал в отчаяние, и его потянуло в тайгу.
Дорога вилась по отлогому берегу Каренги. Реку закрывали заросли, сквозь которые доносился шум перекатов. К самой воде плотной грудой подступали голоногие осины, кусты непролазного боярышника и шиповника. У подножия увала тропа уперлась в речку. Держа над головой поршни, штаны и дробовик, перешел ее вброд. И зашагал к сопке, за которой лежала Медведка — край множества озер, полузатопленных островов, еланей, край рыбий, звериный и птичий. Там его и застал вечер.
Матвейка облюбовал выворотень, навалил под него сушины, достал из кожаной сумки бересты, оторвал кусок и поджег. Пес Карай, проглотив брошенную ему корку хлеба, улегся в сторонке, положив морду на лапы.
Тайга задремала. Но это только казалось. В дебрях мышковала лиса. С увала ссыпались камни. Раздался крик косули, настигнутой волками.
Матвейка и раньше знал все это, но тогда рядом находился отец, с которым в тайге он чувствовал себя как дома. Сейчас возле него лежал Карай, не сводивший с хозяина умных черемуховых глаз. Пес учуял скрытую тревогу маленького человека, поднялся, подошел ближе и устроился у самых ног Матвейки.
Матвейка загляделся на огонь, на раскаленные угли. Вот пламя подбирается к щели, в которой работают муравьи. Вот красный язычок просунулся в щель, и бурый муравей моментально превратился в уголек. Другие бросились врассыпную, но везде их встречал огонь.
Карай скульнул, Матвейка отвернулся от костра. Что там? На другом берегу озерка перемещаются, вспыхивают и гаснут светящиеся точки. Волки! Пес завилял хвостом, лизнул Матвейкину руку и вроде немного успокоился лишь после того, как Матвейка переломил дробовик, вложил в ствол патрон с картечью и положил ружье на колени. Матвейка погладил крутой широкий лоб Карая, и тот снова лизнул ему руку.
Стая переправилась через озеро и теперь топталась метрах в двухстах. Когда пламя ослабевало, она сжимала кольцо, разгоралось ярче — пятилась. Матвейка помнил слова отца: волки не нападут на человека у костра. И все-таки было жутко. В то же время волнующе приятно-было само прикосновение к опасности, узнавание ее. Почему-то пришли на ум слова Людмилы Ивановны, которые она роняла увесисто, словно дробные зерна: