На пороге оглянулся, его взгляд упал на телефонный аппарат и губную гармошку. Вернулся, перерезал провод, взял гармонику.
…Стрельба с обеих сторон поднялась неожиданно. Засвистели мины — наши, они лопались совсем недалеко от блиндажа. Маслию казалось, что пулеметы бьют со всех сторон и только сюда, что они в огненном кольце, что спасение одно — не уходить, переждать ровно столько, сколько надо, чтобы немцы подумали, что русской разведке удалось уйти.
Маслий и Вилов, волоча фрица, шмыгнули от блиндажа в густую траву, залегли. Зажатый между ними пленный пока вел себя смирно. Только сучил ногами. Вилов надавил стволом автомата ему под ребра — затих.
Минут через десять Маслий посчитал, что пора домой, хотя немцы еще резали очередями нейтральную полосу, одну за другой кидали ракеты. Наши тоже отвечали. Голоса, приглушенные команды, немецкая речь — все это будто отодвинулось во тьму ночи. Странно, но у него перестали дрожать руки. Самое время ускользать. Маслий по-пластунски попятился, оглядываясь и выбирая нужное направление. Потом развернулся головой к своим, пополз легко, быстро, резко выкидывая вперед автомат, который держал правой рукой. Вилов повторял его движения.
Обратную дорогу оба могли найти с закрытыми глазами.
…Денщиков напряженно всматривался во тьму, разрываемую светом немецких ракет, ловил шорохи — напрасно. Ночь не выдала лазутчиков, пока они не очутились нос к носу с комбатом. Сперва они свалили в траншею, как мешок, свою добычу.
Капитан принял разведчиков на свои руки мягко, как новорожденных, прошептал:
— А ну, родненькие, волокитесь в мою землянку.
Когда они тронулись за капитаном, Маслий — так, чтобы и до комбата донеслось, — сказал Вилову:
— Пнул он меня, гад. Здоровый хряк. Ну, я добавил ему. Ихние карты прихватил. По погонам-то — артиллеристы попались. Корректировщики какие-нибудь.
Немецкие ракеты вспыхивали чаще, обозначая свой передний край. Комбат думал о наступлении. Оно уже висело в воздухе, томило ожиданием, подавляло все другие мысли и чувства, проникло во все поры осточертелой окопной жизни.
III
Тогда, той парной, душной ночью, Давлетшин уловил своими ушами то, что скрывало командование от всех и вся: через три дня, 20 августа 1944 года, в полночь весь батальон, в котором был Вилов, по ходу сообщения скрытно перешел в первую линию окопов, где солдаты набились битком, так что два-три часа, что осталось до атаки, коротали, сидя на дне траншеи спина к спине, напряженные, задумчивые, суровые, наперед знающие о тяжелой кровавой работе, которая предстояла с рассветом. Это кто уже ходил в атаки. Кто не ходил — или застыл, борясь с ознобной дрожью, стараясь загнать страх глубже внутрь, или нетерпеливо, нервно то и дело подгонял скатку, перематывал обмотки, рылся в своем вещмешке, перебирал патроны в подсумке, перекладывал автоматные диски.
Как только туман стек с гребня, и немецкая сторона стала просматриваться, сотни артиллерийских и минометных стволов, стоявших чуть ли не под каждым кустом сзади передовой, разорвали рассветную тишину. И тут же стало светло, как днем на нашей стороне, и тут же на переднем крае немецкой обороны, на всем ее протяжении, куда доставал глаз, сплошным частоколом встали разрывы — сотни разрывов, и тут же, в какие-то секунды, ее заволокло огнем, дымом и пылью. Снарядный град поднял стену земли там, над ними, на бугре, и заклокотал раскаленным металлом, заволакивая их все гуще.
Немецкие снаряды и мины тоже сразу — в ответ — плотными стаями шли со свистом и звонким шелестом на наши батареи, на окопы, мины «ванюш» накрывали целые площади в шахматном порядке.
Все смешалось в реве, скрежете, гуле. И тогда там, из-за бугра, начало восходить красное солнце. Оно осветило плывущую стену поднятой земли и дыма, навстречу которой предстояло подняться и идти по росистой траве. Солнце поблекло сразу, затем ослепло, будто его вымазали жирной сажей. Тусклое, оно словно зажмурилось.
Матвей впился глазами в немецкий передний край, отмечая и запоминая направление, куда должен вести взвод, — вон туда, там возле дерева, левее, — проход в минном поле. Он был потрясен виденным, панорамой мощно начавшегося боя на прорыв немецкой обороны, потрясен жутким сладким волнением, пробегающим по жилам огнем, как азартный игрок, уверенный в удаче и все же ждущий ее нетерпеливо, с замирающим сердцем. Он полтора года ждал этой минуты, нет, больше — как только Гитлер начал войну против его страны. В сорок втором Матвей, шестнадцатилетний парень, втайне от матери приходил к военкому с заявлением, в котором просил взять его в армию добровольцем. И этот обманщик-военком сначала сказал: придет время — возьмем, стал выгонять, потом объяснять «как сыну», наобещал не говорить матери, а сам сказал на другой же день. Мать — в слезы, схватила супонь и опоясала его раза два…