Вот оно, жданное, — пришло! Наступило! Еще немного — и он, Матвей, пойдет вперед, а за ним пойдет в атаку, на прорыв, его взвод. Пусть все видят, знают — Матвей Вилов, младший лейтенант, человек с огнем в груди, у него чистые мысли о Родине, на него можно положиться как на каменную скалу. «А как ты, Ким?! Я здесь, рядом, не робей — помню уговор, помню. Не дрейфь, Ким!» Матвей взглянул влево, но Кима, конечно, не увидел. Где там! Траншеи были забиты солдатами, сплошь — каски, автоматы, штыки, скатки, и все это, замерев, ждало, как и он, только одного — ракеты. Одна всего ракета, и вся эта живая лава двинется туда, где разрывы, на линию жизни и смерти. Какая повелительная сила таится всего в одной ракете! И начнется бой — высшая точка жизни.
Постепенно Матвей начал терять ощущение связи с прошлым, со всем, что было, все его существо напряглось в ожидании того, что произойдет скоро, очень скоро. Было только то, что он в огне, и то, что ждет его там. В голове бьет и бьет молоточек одно-единственное: скоро, скоро! Но ракеты нет, а артиллерия, одна артиллерия, расправляется с передним краем фашистов. «Там же никого не останется, и так уже все сожжено, перемешано, раскидано, взрыто». Поднял глаза к небу, осиный клубок — с обеих сторон, наверно, самолетов с сотню. С неба срывается один, другой; третий… один за другим. Вот один камнем рухнул вниз, волоча за собой шлейф дыма. Вон, по пологой, уходит другой, словно птица, которая наконец-то может сесть и отдохнуть на земле, а наперерез ей — добивать! — прошивает небо преследователь. И счет вроде равный — то наш падает, то с черным крестом. Колючий холодок в груди Вилова, он натянулся струной, стержень его существа накалился устремленностью.
…Лосев собрался в комочек. Ему знакомо это ожидание: он ходил в атаки в Сталинграде, в Донских степях, пули трижды чиркали об него, теперь вот Молдавия — и с каждым разом было труднее, мучительнее отрываться от земли, выявляться из траншеи, открываться со всех сторон, быть видимым и уязвимым. Ему, привыкшему подстерегать зверя, таиться, видеть все, до рези в пустом желудке было это самое тяжелое на войне — подняться, принимать огонь в лицо, сознавать кожей, каждой клеткой, что в тебя метят попасть все, кто сидит в укрытиях и сажает тебя на мушку. Снаряды — в тебя, железный дождь — в тебя, а ты самый что ни на есть телесный, прошиваемый, пробиваемый, и хватит осколка со спичечную головку, чтобы проткнуть тебя насквозь. Страх, его иголочки пронизывают щуплое тело Лосева. Усы его, как у Тараса Бульбы, еще больше обвисли, сузившиеся карие глаза смотрят в одну точку из-под каски — словно он сосредоточен на кустике травы, который перед ним рос и по которому ползла божья коровка.
Лосев боролся со страхом. По опыту он знал — надо не отвлекаться посторонним… Надо скорей найти одного, самого опасного немца глазами, тогда, увиденный, он не будет страшен, тогда ты его поймешь, и осилишь духом, и будешь преследовать, играть с ним в меткость и быстроту, и эта игра захватит тебя, и страх пропадет, уйдет из души, а придет сознание тяжелой работы, которую надо выполнить аккуратно н во что бы то ни стало.
Но, паря, пока это придет, намучаешься изрядно и надумаешься вволю! Лосеву чудилось, что он один должен встать и пойти на пулеметы, сквозь разрывы снарядов, по заминированному склону, через три ряда колючей проволоки, в окопы. Пули летят в зрачки, в душу. Их рой, а ты один. Спина холодеет, нога ватные, чужие вросли в землю, и надо справиться — вытянуть их. «Только бы не сбиться, устоять, не дать себе очуметь. Держись, Захар Никифорович! Прости, жена Дарья, ежели что не так было… А ты, Степан Иванович, тестюшка мой, поддержи молитвой, да гляди в оба, чтоб я не тае… Помню твой наказ и исполню, однако».
Лосев повернул голову вправо, и взгляд его ухватистых глаз из скопища касок, гимнастерок, противогазовых сумок, вещмешков, автоматов, штыков выхватил фигуру взводного. «Землячок…» И невольно рука потянулась к шраму на горле. «Ну, паря… Подыши немного, — Эта мысль засела в его стриженой ушастой голове. — Для тебя у хрипа пуль да осколков хватит. Живой-то меня волчьей хваткой возьмешь. Господи всесильный, помоги. Устрой, как оно бы лучше для меня сталось: у меня ж мал мала меньше…»