И тут разом отвесная стена из земли и копоти пошатнулась, огненные языки пламени под ней пропали: артиллерия перенесла огонь дальше, приглашая пехоту начинать. Пехота поднялась плотно, густо, закарабкалась по склону торопливее. Матвей метнул себя еще вперед, упал в траву — дальше не пускала рассеченная, перемешанная с землей и травой сеть колючей проволоки; снизу, на фоне распадающейся дымной стены, все еще темной от земляной гари и пыли, сеть похожа на паутину, которая оплела небо.
В тот же миг из-за колючей сети — токот, обозленный, как лай цепняка, длинный токот крупнокалиберного пулемета, прямо по ушам. Разрывные пули с треском рвут землю, словно стараясь смести с нее, сковырнуть прижавшиеся к ней тела живых, теплых солдат, в мокрых до нитки гимнастерках. Пулемет рядом — пятнадцать метров. Матвей дал длинную очередь из автомата, еще, еще — туда, откуда вырывался рваными лоскутами огонь прямо по грудам залегших. Но немец бьет и бьет.
В двух шагах от Матвея рослый Чайковский будто зацепился за гребень бугра, свесив вытянутые над воронкой ноги. Налитые смертной тоской большие глаза, с кровяными взбухшими прожилками, вращались, ища помощи, выхода, спасения. Солдат знал: надо решаться, действовать — тогда шансов выжить больше, а в душе, во всем теле его орудовал страх. Но инстинкт воина в нем не был еще подавлен: бессознательно левой рукой оттолкнулся от земли, правой — с гранатой — успел замахнуться, будто хотел уцепиться за колючую проволоку и… сник, уронив голову на куст полыни, сделался еще длиннее, ворохнулся, словно поудобнее хотел уместиться на земле. В замешательстве, в душевном смятении он упустил какую-то секунду, когда пулеметчик ослабил пальцы на гашетке.
У Матвея запеклось в памяти: правая рука Чайковского легла впереди головы, так обнимают подушку, когда со сном уже бороться нет сил, теплые, но уже мертвые пальцы все сжимали неброшенную лимонку.
Это был только миг.
Матвей — рукой к поясу, за гранатой, швырнул ее. Он не видел, как одновременно с ним, справа от него, выросла орущая фигура Маслия — на колючую сеть проволоки неестественно большой летучей мышью полетела раскатанная шинель. Маслий вырос, вознесся, бросил черную «картофелину» туда, в пулемет, и тот замолк. Атакующие поднялись. Матвей оттолкнулся от бугра и — за Маслием. Там, тут — все полезли на колючую проволоку, а она ухватывала атакующих, выдирала клочья из скаток, обмоток, гимнастерок, стараясь остановить, задержать, погубить. В спиралях Бруно кто-то бился, как в паутине, кто-то весь изодрался до крови, но устрашающе хриплое и беспощадное «ура!» уже набрало силу и валом катилось вместе с цепью на вражеские окопы.
Траншея поперек линии бега, глубокая, узкая, как могила. Скорей туда, в нее.
Сзади хруст, треск, ругань. В глубокой траншее, куда Вилов спрыгнул, дух обнаженной холодной могильной земли. За его спиной, сверху, что-то плюхнулось. Автомат! А… труп, землисто-зеленый, размякший.
Сердце зашлось, рвется, колотит, не выскочит никак. Вытолкнуть бы его — сразу бы хватанул воздуха на всю грудь! Поворот. Метнул гранату — после взрыва нырнул туда, в дым. Снова поворот!
Вот он!
Высокий, рыхлый, как баба, в очках. В пыли, ошалелый, бешеный. Aга! Матвей ринулся на него, и они, схватившись, оба — шмяк на дно траншеи. Немец, падая, первый подставил ногу, придавил Матвея всей тушей, жаркой, тоже потной, пальцы рук на горле — душит, как клещами. Посреди рыжей щетины, на влажной склизкой коже — открытый, оскаленный от натуги рот.
Хоть глоток воздуха!
Хоть глоток воздуха — больше ничего на свете! Матвей вонзил в его волосатые запястья свои короткие пальцы — свернуть, сломать суставы. Но на горле Вилова железные клещи неумолимо сжимаются.
Гитлеровец выпустил правую руку — за ножом, Матвей сразу перехватил его кадык. Клещи на горле ослабли.
Вот он, глоток воздуха — жизнь, вечность, силы. Матвей забился вьюном, и туша оказалась под ним. Горло, горло передавить, перегрызть! Нож, нож… — только бы достать правой до пояса, до ножа, выхватить первым. Но немец не дал ему выхватить первым, снова сдавил горло и оказался опять наверху. Матвей захрипел. Напрягся еще, весь, последний раз.
Туши вдруг отяжелела, пальцы-клещи обмякли. Судорожно свалив с себя немца, Вилов поднялся на колени. Это Давлетшин, Матвей узнал его по обмоткам, которые тот всегда наматывал невысоко, хотя не видел его лица, ничего выше колен, но знал — это Давлетшин. Тот, не пригибаясь, о мундир заколотого вытер штык, по которому стекала жидковатая полоска крови. Движения Давлетшина какие то плавные, неестественно мягкие, неверные. Или у Матвея перед глазами плывет? Он прислонился к стенке траншеи, дёрнул воротник, воздух хлынул в грудь, и сразу тело стало мочалистым, дряхлым, словно из него вынули стержень, руки липкие. Его замутило. Он отвернулся, и зелёная жижа пролилась на грязный изорванный мундир трупа.