Вера вылезла из окопа с тремя санитарами, как только последних красноармейцев поглотил маслянистый туман. Первые раненые сами окликнули ее: «Сестра! Сестра!» На взгорье их прибавилось, и Вера поручала легкораненым, способным передвигаться, перевязывать тех, кто не мог обойтись без помощи. Спаривала, показывала, где развернулся санбат, и они, уже не торопясь, подбадривая друг друга, ковыляли туда сами. Один прыгал, опираясь на винтовку, как на костыль; другой, зажав глаза ладонью, ощупью шел на голоса; третий полз по-пластунски, волоча перебитые ноги… Тяжелых Вера обрабатывала сама, санитары валетом укладывали их на телегу, и повозочный натягивал вожжи. Она пропускала мимо ушей ругань чересчур нетерпеливых. Ее загорелые пальчики наматывали и крепили стираные бинты с привычной механической легкостью.
Она по-солдатски приучила себя ни о чем не думать в такие часы. И тот же живучий солдатский инстинкт самосохранения обостренно насторожил ее, когда она едва не оступилась в траншее, в которой несколько минут произошла рукопашная. Она расстегнула кобуру пистолета. Подумала и вынула свой ТТ, подарок комбата. Санитары сняли со спин карабины. Не часто, но бывало, что какой-нибудь фанатичный подранок притворится и огрызнется автоматной очередью. И было — пули пробивали и санитаров, и солдат из похоронной команды. Можно, конечно, подождать вот тех, что отстали, могильщиков. Да ну их! Вера осмотрелась. Испаханные снарядами всех калибров, полузасыпанные, кое-где обвалившиеся окопы свежо хранили следы недавней трагедии. К угарному запаху травы и обгорелой земли, которая еще дымилась, примешивался сладковатый дух жженых тел — заключительный удар гвардейских минометов. Убитых было много — и немецких, и наших. Всюду валялось оружие. Ближе других, вверх лицом, вытянулся рослый немец с закатанными рукавами. Удар приклада свернул и раздробил ему челюсть, широко открытый перекосившийся рот был забит глиной. Рядом на животе, раскинув руки, словно хотел в последний миг обнять землю, лежал красноармеец из новобранцев, с окровавленной вмятиной на русом затылке.
Вера в ужасе закрыла ладошкой глаза.
— Вера Никитишна! Могильщик с пенька свалился! — с тревогой сказал санитар.
Когда они подбежал и к пожилому солдату из похоронной команды, он был мертв. Санитар вынул из его рта дымящуюся «козью ножку», прислонил ухо к груди.
— Готов. Наверное, сердечник был — оно и не вынесло перегрузки. Давай, милок, я за тебя докурю, царство тебе небесное.
Узнав, что Северова тяжело ранило при захвате первой линии окопов, Денщиков бросил мотоцикл и догнал его роту, которая залегла перед огневым валом уцелевших немецких батарей. Приказал солдату, оказавшемуся рядом:
— Передай по цепи: слушать мою команду!
— А ты кто такой?
— Комбат, едрена мать! Твой!
— Я из пополнения.
Денщиков видел, как вдалеке за лесом взбухают разрывы тяжелых бомб, и туда пикируют наши самолеты. Значит, батареям скоро крышка. Кстати, замолк и дзот. Кто там? Кто-нибудь из наших? Удобный момент продвинуться, зять вторую траншею и, охватив лесок, отрезать фон Эммириху отход на третьи позиции. «Иду, барон!» Денщиков, встав во весь рост, несколько секунд не трогался с места, чтобы его увидели все. Потом зычно крикнул:
— За мно-о-ой! Не отставать — голову оторву! — И, даже не оглянувшись, пошел вперед.
Грохот боя тут же поглотил крик комбата. Его никто не услышал. Кто видел — пятеро-шестеро — один за другим робко поднялись. За ними еще кто-то, дальше — больше, и глядишь, рота встала, открыла стрельбу, двинулась.
Немецкая пехота, покинув последнюю траншею, уже не отстреливалась, валила в лощину, через трехметровый канал, к селу, была шагах в двухстах. Низенький немец, отстав от своих, помогал раненому — тот скакал на одной ноге, как танцор, другая волочилась. Вот перебрели канал, выбрались на тот берег. За отступавшими с бугра, тоже мелкими группами и по одному, спускались красноармейцы.
Вправо от Матвея разорвался снаряд. Кто-то, близкий к разрыву, вскинул руки, будто хотел взлететь, и, переломившись, мягко повалился. И тут наступающие увидели в полукилометре впереди себя, под деревьями возле крайнего домика, батарею. Нервно работала прислуга двух тяжелых орудий. Они хлестали и хлестали прямой наводкой, покрыв весь склон взрывами. Матвей кувыркнулся в овражек и понесся вниз, к лощине, к каналу, стараясь уйти от осколков.
Лосев, не сгибаясь, покосолапил к заросшей лебедой канаве, залег. Он видел, как «хрицы», отходя, не обращали внимания на крики артиллерийского офицера, который, размахивая руками, метался от одной группы солдат к другой. пытаясь остановить отступающих. Лосев сразу поймал спину офицера, начал совмещать прорезь прицела с мушкой, но это не удавалось.