Солнце уже поднялось над Молдавией высоко, уже палило, но настоящая жара еще не наступила. Бой в лощине затих, канонада переместилась за леваду и правее: на плечи фрица сел второй эшелон наших войск. По большаку, что проходил справа от села, в облаках пыли, торопились танки, машины с пехотой, батареи на рысях, повозки.
Матвей сел на крыльцо мазанки, стянул сапог с отодранной до каблука подметкой, размотал портянку. Большой палец был в запекшейся крови, смешанной с грязью, содран ноготь. Покачал палец — шевелится. Стало как-то обидно, что рана не настоящая. Но все же рана. Что жив — здорово, хотя как себя представишь убитым? Что прорыв удался, фриц бежит, и теперь Матвей со своим взводом вступит в Румынию — это он-то, чалдон забайкальский, пойдет по Европе, и все будут только и говорить об этом там, в Чаруе, когда получит его письмо мать и будет давать всем читать, а заграница пусть смотрит, какие они, русские из Забайкалья. Надо написать по-быстрому матери и Людмиле Ивановне.
Подошел Лосев, держа поводья артиллерийских битюгов, привязал к стойке крылечка. Вынув санитарный пакет, присел на корточки возле Вилова.
— Ой, делов куча. — Осмотрел палец, достал трофейную флягу (где-то уже успел) и плеснул из нее на ранку.
Палец точно обмакнули в кипяток. Матвей дернул ногу, но Лосев крепко держал ее.
— Чистый спирт, — подул на ранку и принялся бинтовать. Кончив, приказал: — Сапог! Надевай. Подметку бечевкой притянем.
В сапоге палец загорелся еще сильнее. Лосев, пристегнув флягу к поясному ремню, забросил «сидор» за плечи, рядом со скаткой, и вернулся к лошадям.
— Этот — тебе, этот — мне. — Один повод подав Вилову, сам с крыльца ловко вскочил на лошадь. — Поехали искать своих. Ничего, что без потника, и так славно: вишь, какие у них зады — как печки, — похвалил Лосев коней, а своего потрепал по загривку. — Пригодятся.
Верхом они тронулись через село. По улице брели приотставшие солдаты, к высотке 42 — там, возле леса, был назначен сбор батальона. Бой отдалялся, погромыхивал уже где-то за высотой. Туда тяжело и густо, заполняя все гулом, шли и шли косяками на штурм отступающих немецких колонн наши бомбовозы.
— Ты не проболтайся, что меня задело, — сказал Вилов.
— Я — что, я — рядовой, — неопределенно ответил Лосев. — Гляди сам, а то она, гагрена, кого хошь удушит. В лазарете-то фельшера.
— Избавиться хочешь?
— Не я — судьба распоряжается, — опять уклонился Лосев.
— Если насчет Фазылова и берданки, то не надейся — помню. Я же… ухарь!
Лосев промолчал.
— Ты воюй! — Вспомнив, как Лосев, по существу один расправился с немецкой пушкой, Вилов покосился на «старика» и подумал: «А метко бьет, старый хрен». Но спускать ему не хотел — за козлиное упрямство, за «ухаря». Однако прежней злости зеленой у Матвея уже не было. — Некогда тобой заниматься. Смывай. И не проболтайся.
— Не видал, не слыхал, — сказал Лосев.
IV
— Кончай привал! — раздалось в голове колонны.
Повторенная многократно, команда, как эхо, докатилась до первой роты и, пройдя через луженую глотку старшины Гриценко, повисла в воздухе, бессильная прервать каменный сон солдат, отмерявших после вчерашнего прорыва шестьдесят километров. Из густой темени цыганской ночи трофейный фонарь старшины выхватывал вповалку спавших в неимоверных позах красноармейцев, обнявших автоматы, винтовки, ручные пулеметы. Сладкий, желаннее еды, сон без сновидений, мертвый сон уже утративших от усталости ощущение опасности людей скосил два часа назад всю колонну батальона, кроме часовых, разведчиков и. офицеров, коим положено отвечать за бросок, совершаемый войсками для того, чтобы заткнуть горловину наметившегося мешка, в котором, по замыслу командования, должны были оказаться немецкие и румынские части. Старшина еще раз повторил: «Кончай привал!» Оторвались от земли две-три головы, поводя открывшимися, но все еще спавшими глазами вокруг, и снова упали в траву. Гриценко гаркнул в третий раз, уже глуше, пожалев, видимо, свою глотку, махнул рукой, выругался и вместе с Виловым и Давлетшиным принялся расталкивать спящих, ставить их на колени, на ноги, крича в уши, брызгая в лицо водой из фляжек. Эти трое почти всю прошлую ночь дремали на повозке— Вилов со своей «царапиной», Давлетшин на правах адъютанта, а старшине и бог велел: он ехал то верхом на лошади, то на бричке с ротным скарбом и патронными ящиками, где сидела и санинструктор Вера Самойленкова, отвечая за порядок «в танковых частях», как Гриценко любил выражаться, хотя в танковых частях не служил ни одного дня, а был вечным пехотным старшиной, аж с самой действительной службы, короче — восемь лет.