Правильно ли он ей написал тогда, из училища? Ее письмо Матвей до последнего слова помнит:
«…сыночка, меня сватает Митрий Куфаров, ты его знаешь. Правду говорит: тяжело тебе одной с такой «бороной», сколь их много у тебя, детей-то, — шестеро. На работе, говорит, тяжело и по хозяйству. Каждый день ходит. Говорю, напишу старшенькому, то ись тебе. Как присоветует, так и сделаю. Мужик-то вроде ничего, да кто его знает. Люди хвалят, да и сама вижу, не слепая. Отпиши ответ на это письмо вскорости».
Матвей тогда не стал и раздумывать. Как так? В их избу придет чужой дядя и начнет распоряжаться! И пляши под его дудку. Нет, никакого дяди ему не надо! Матвеи и представить не мог: мать и рядом бородатый чужак, еще и деревянной ложкой по лбу огреет, если из общей миски потянешь сохатины побольше. Только отец мог находиться возле матери — это понятно, так надо, так должно быть, всегда. И, кроме отца, никто не имеет права подходить к ней, даже если он умер.
После прорыва в мелком лесочке у высотки 42, где был назначен сбор батальона, Вилов и Лосев быстро разыскали своих. Солдаты, в побуревших, мокрых от пота гимнастерках, с воспаленными глазами, покрытые с ног до головы пылью, валялись под кустами, сидели, стояли, прячась в тени. Лосев молча привязал битюгов к дереву и, присев на валежину, сразу опал, сгорбился, вытянув жилистую шею на которой сидела великоватая для его мелкой фигуры стриженная под нулевку голова с растрепанными моржачьими усами. Минут пять он сидел неподвижно, поставив свою берданку меж ног. Потом потянулся к вещмешку развязал его, достал что надо, даже не взглянул на взводного, когда тот подошел, а только сказал.
— Вот и прибыли. А царапина твоя заживет как на собаке.
Не спал и Давлетшин. Увидев командира взвода, встрепенулся, бесовато сверкая глазами, доложил:
— Никаких происшествий, товарищ лейтенант.
— Где Маслий, Гога? Помкомвзвода?
— Помкомвзвода убит. Маслий на траве валяется. Гогия — там.
Веки у Акрама багровые, лицо осунулось, посерело. Зато глаза, острые, приметливые, с неувядаемой зрелой искоркой, говорили, излучали то, что он думал: жить можно, потому что наступаем, хотя пот застилает глаза, руки не могут успокоиться, все кости ноют — ведь девять часов вели бой, все равно здорово, лучше тяжело наступать, чем драпать наперегонки с зайцами. Война пошла под гору, к концу. Скоро мир на тысячу лет, и айда домой, Давлетшин. Тогда…
С Давлетшиным Матвею было легко и просто, но только теперь Вилов понял, чем он обязан этому солдату. Не заколи он в траншее того рыжего, взводным бы назначили… кого? Пожалуй, Гогу бы.
Так вот она, цена прорыва: осталось четырнадцать… всего четырнадцать. Еще один такой бой — и… Матвей забыл, что ему еще хотелось спросить у Давлетшина: его начало подташнивать, и он снова почти наяву ощутил близость того фрица, который едва не задушил его. Он посмотрел на свои руки, потер палец о палец: липкие, потные, грязные ладони, понюхал — и его замутило. «Помыться бы…» Матвей, найдя глазами Гогу, подошел к нему и сел рядом, спросил:
— Речка близко?
— Нет тут воды, товарищ младший лейтенант. Руки? Давай плесну. — Гогия потряс фляжкой. — О, еще есть.
Гогия сидел в нижней мокрой рубахе и пришивал пуговицы к гимнастерке. Вилов наблюдал, как Гогия сноровист работал иглой, шевелил пальцами босых вытянутых ног.
Гогия не жалел взводного. Знал: не сразу, но привыкнет. Еще один бой, и его или убьют, или ранят, а если останется невредимым, то, чего надо, поймет сам. В пехоте взводные долго не держатся: одна-две атаки — и замена. Ну, три. Все зависит от того, какая каша заварится.
— Это называется война, — сказал Гогия.
— Кого же мы ждем?
— Кто отстал. Или заблудился. Комбат дал два часа: пока соберемся в батальон, убитых сосчитаем, пуговицы пришьем, оружие почистить надо. Я скажу, что ты будешь проверять?
— Скажи, — ответил Матвей.
Между лежащими и сидящими с котелками, лениво жующими овсяную кашу с тушенкой, хлебающими кукурузный густой, как каша, суп пробирался к Гогии молоденький солдат с автоматом, закинутым за спину.