Молоду жену в пристяжке водил.
Тпру, стой, молодая жена!..
И ее с гоготом, вразнобой подхватили.
Скоро запевалы выдохлись, и только звяканье оружия, топот ботинок, скрип каруц, бричек, фырканье лошадей, приглушенная ругань повозочных выдавали, что в черноте ночи движется большая масса вооруженных людей.
Колонна втянулась в село, где все было на месте: и скотина, и домашний скарб, но ни одной живой души. Словно людям, которые здесь жили и не помышляли ни о чем другом, кроме своих будничных забот, вдруг пришлось спасаться от вулканической лавы, и они, кто в чем был, в один час бросили свои очаги.
Головная часть колонны начала разваливаться надвое — занимать дома, въезжать во дворы, галдеть, кто-то кого-то ругал, другой звал какого-то Кислицына. Затрещали ворота, изгороди. Ржала лошадь. Мелькал свет ручных фонарей, выхватывая из темноты спины, оглобли, лошадиные морды, углы мазанок, соломенные карнизы. Навозный, земной дух деревни пахнул на солдат густым насиженным жильем людей.
— Вилов! — окликнул верховой, командир хозвзвода Симонов, и указал на избенку: — Занимай эту. Потом придешь к комбату. Второй домишка с краю.
Рота с обозом свернула. Маслий ткнулся в ворота — заперты. Перемахнул через плетень, выломал задвижку, прибитую к столбам, распахнул створы.
— Давай! — махнул повозочным, а сам поднялся на приступок, служивший крыльцом, и толкнул дверь — не поддается. Попробовал надавить плечом — трещит, а выдерживает.
— Эй, кто там? Бревно неси!
Трое солдат, обхватив бревно, раскачав, торцом пустили его в дверь — проломили.
— Так они встречают освободителей? — Маслий обшарил все углы — никого. — Кто-то ж должен быть в хате, раз запирался. Ага! Гляньте — лаз на чердак. Хлопцы, лестницу!
— Найдешь в такой темени!
— Стол на стол. Ставь, сооружай.
Лаз на чердак под напором Маслия отпахнулся и снова захлопнулся.
— Да на нем сидят! — Маслий одной ногой выбрал упор, приладился спиной к западне и, крякнув от натуги, стал разгибаться. Тут раздался душераздирающий крик.
Через минуту Маслий на руках спустил с чердака и передал Гриценко старуху — она билась, рыдала, кричала на непонятном языке, вызывалась и пыталась ухватить зубами. Ее вынесли во двор, и она запричитала, забилась пуще прежнего. А с чердака Маслий свел за руку молоденькую, лет семнадцати, девушку. Подвел к растерянным солдатам, сбившимся в кружок возле старухи, и, когда осветил затворницу фонариком, все ахнули: чернокудрая писаная красавица!
Девушка, ослепленная светом, закрыла фартуком лицо, дрожа мелкой-мелкой дрожью, словно больная лихорадкой.
— Анишора, — прошептала девушка.
— Ее зовут Анишора! Ребята, это Анишора!
— Анишора, мы тебя освободили, понимаешь? Иди, куда хочешь, живи, как хочешь!
— Не цапать лапами. Она моя. Я — ее освободитель, — повысил голос Маслий.
На визг, крик и возню во дворе откуда-то вынырнули двое румын. Они протиснулись к валявшейся старухе, размахивая руками и что-то объясняя разом. Один, тыча себя в грудь пальцем, твердил:
— Коммунист! Коммунист!.. Нушты русэшты[3]. Антонеску капут!.. Романия… Русэшты — буна[4].
Другой исчез и вскоре вернулся с толмачом — молдаванином, которого все называли Дудэу. С помощью Дудэу кое-как разобрались. Оказывается, немцы внушили румынскому населению, что все должны уходить на запад, иначе большевики девушек и женщин будут насиловать поголовно, остальных перевешают, и старого и малого, перебьют как мух. Толмач объяснил, что все село ушло «туда», и сейчас, пожалуй, люди успели пробежать километров десять. Дудэу сказал, что «вот этот» румын, которого он хорошо знает, — коммунист и просит камерада офицера дать ему лошадь, чтобы нагнать беженцев и уговорить вернуться. Через пять минут снарядили повозку, усадили в нее старуху с красавицей, румын взмахнул кнутом, весело прокричал: «Антонеску, Гитлер капут!», выказывая в смехе свои белые зубы, и бричка затарахтела.
Досадно махнув рукой вслед гремевшей в черноте улицы повозке, Маслий сокрушенно проговорил:
— Не может того быть, чтобы вся Румыния была в бегах. Как же по голой земле пойдем? А Анишора — и-эх, хороша, со смаком девка. Поухлестывать бы! Никогда не имел дела с румынками… Товарищ лейтенант, а с чужестранками любовь крутить можно?
— Нельзя! — резко ответил Вилов.
— А я-то думал: перейдем границу — одна любовь пойдет. Так до концы войны и будем говеть?
— До конца!
— Это пока попадешь домой, десять раз убьют… Война же все спишет.
Вилов не нашелся, что возразить. Маслий отошел к повозке, а через десять минут, когда все угомонились и стало тише, оттуда донеслась робкая проба губной гармоники и стихла. Потом голос бездонной солдатской тоски донес: