Им везло. Обоих направили в 41-ю ударную армию. И попали они — счастливый случай! — в одну роту.
Первая рота, получившая из пополнения тридцать девять красноармейцев и насчитывавшая теперь семьдесят восемь стрелков, жила во второй траншее, откуда до немцев было километра два. С вершины холма были видны окопы нашей передовой, а дальше, за лощиной, начиналась занятая фашистами возвышенность, господствовавшая над окружающей местностью.
В тот жаркий день роту увели в тыл километров на десять. За лесом, без перекура, старший лейтенант Северов скомандовал окопаться странным образом: каждому взводу в затылок друг к другу сделать траншеи сорокаметровой длины в полный рост, между окопами — сто шагов. Матвей не понял, для чего это, но Северов приказал за два часа работу закончить, и командиры взводов тоже взялись за лопаты. Скоро у красноармейцев гимнастерки почернели под мышками, на лопатках, спины задымились потом, а ротный, поглядывая на часы, облизывал свои толстые губы и все покрикивал:
— Время тянете! Эй, второй взвод — глубже! Покруче стенку срезай. Кто там снял гимнастерку? Надеть!
Второй взвод — Кима. Хитрость не удалась. Ким, поплевав на ладони и потерев их друг о дружку, засопел еще пуще и, когда «старшой» отошел, все же сказал:
— Много не срезать. Чуть-чуть! Передайте задним — ступеньки делать…
В небе заныло. Рота будто этого и ждала, сразу перестала копать, приставила к глазам козырьки ладошек и задрала головы. В синеве блестела игла немецкого наблюдателя — «рамы». Старший лейтенант не имел «конкретного указания сверху», как действовать в случае «рамы», потому крикнул:
— Отставить наблюдение, продолжать работу!
Взводные повторили команду с опозданием: им самим «рама» была любопытна. Вскоре разведчик исчез: там, где он только что крутился, прошли два истребителя. Видно, наши.
Лосев поменялся местами с Гогией, который выкидывал землю из-под виловской лопаты. Лосев экономными движениями аккуратно подскребал дно траншеи. У него уже ныла спина, руки напряглись до дрожи. На правой лопатке предательски начала подергиваться мышца. Однако он крепился, не хотел перед взводным выказывать свою слабость. Он понимал, что первая усталость — еще не усталость, она минует свою высшую точку, и тогда тело найдет потребную загрузку, работа пойдет ровно, как у маятника. В траншее шумели, земля летела наверх под хрипловатый, задыхающийся гогот: на виду у всех каждому разохотилось показать свою сноровку.
Лосев выбрал момент, спросил Вилова:
— Товарищ лейтенант, слышал, паря, ты забайкалец?
Здесь, на фронте, и вдруг — «паря». Вилов выпрямился, просветлел:
— Земляк, что ли? Откуда?
— Ага… Иркутской бывшей губернии.
— Хорошо, паря, что ты земляк. А я с Витима.
Лосев не поднимал глаз на Вилова. Как бы он хотел обознаться. Много бы дал, чтобы убедиться, что этот вот новенький офицерик не сын того Вилова, которого он будет помнить до гробовой доски. Заикнулся было спросить, откуда с Витима, — Витим-то длинный, — да помешал санинструктор младший сержант Самойленкова. Она все семенила туда-сюда вдоль траншеи, выпрашивала лопату — попробовать, но кто уронит себя, чтоб дать. И дошла до взводного и сразу заулыбалась: этот уступит, молоденькие лейтенанты — им не давай сухого пайка, стерпят, только б юбка перед глазами мелькала. А младший сержант была в новенькой, из английского тонкого сукна, темно-зеленоватой юбке, в сапожках, подогнанных по ноге, а не в кирзовых бахилах. И еще у санинструктора был маленький рот в оправе губ, которые она сейчас обидчиво выпятила, — хоть колечко на них надевай.
— Товарищ младший лейтенант, вы-то дадите? Лопату. Я что — солдат второго сорта?
— Первый сорт! — бросил кто-то. Траншея оживилась, захохотала, заулыбалась белыми зубами на потных запыленных лицах.
— Эхма, да не дома, да не на крылечке!
— Лейтенант, не сдавайся.
— Я бы сразу лапки задрал…
Лосев каждый раз въедливо всматривался в лицо, в походку, в жесты Вилова — искал и вроде бы находил несходство его с тем давним Виловым. Фамилия — еще не все, некоторые деревни в Сибири сплошь носят одну, пойди разберись, кто тот, кто другой. Глаза там у всех также темные, ночные, скрытые приспущенными веками, образующими неровный, как и у взводного, треугольник, откуда к тебе все время примеряется, словно дуло нагана, птичья горошина зрачка. Но сейчас его кольнула догадка, что перед ним и есть сын того самого Вилова, когда взводный поднял на санинструктора подернутые прозеленью глаза и попробовал расстегнуть побуревший воротник гимнастерки, будто он душил. Тот, старший Вилов, так же делал, и жест, и тусклый блеск дымчатых глазных яблок Вилова показались Лосеву до того знакомыми, что он едва оторвал взгляд от младшего лейтенанта, оглянулся — не заметил ли кто? — провел подушечками заскорузлых, узловатых на изгибах коротких пальцев по ниточному шраму, удавкой охватившему кадыкастое горло от уха до уха. А младший лейтенант, утерев со лба испарину, сказал Самойленковой: