Рота прекратила огонь. Только вслед темно-серым мундирам раздавались одиночные гулкие выстрелы лосевской трехлинейки. В начале атаки, когда цепи только что развернулись, Лосев выискал и убил четырех офицеров, потом троих — этих он не различал, офицеры они или нет: просто не сдержался, когда на мушку попались крупные фигуры передних гитлеровцев. Еще троих он определил наверняка — офицеры: они шли чуть сзади и подгоняли солдат тычками, перебегали вдоль цепи, что-то кричали. После первого выстрела, когда Лосев повернул голову на голос Вилова и увидел, как сверкнул козырек его фуражки, он почувствовал какую-то беззащитность от кольнувшего вдруг сознания, какую-то суеверную убежденность, что лейтенанта сегодня убьют, может быть, даже через несколько минут, и захотел, чтобы этот час пришел не сейчас, не сегодня. Поэтому он закричал: «Сбрось фуражку!»
Это было лишь начало. Немцы неожиданно повернули. Они надвигались быстро, почти бежали, в полный рост. Фигурки их в зеленых касках увеличивались. Вот они в ста метрах!
Всю цепь Матвей уже не видел. Стреляя длинными, он кидал взгляды туда, где остался замполит батальона. Там немцы уже на гранатном броске. Группами и поодиночке наши отходят. Сидоров отбивается «лимонками», но возле него разрывы… Жив! Он отходит, нет, уже бежит к насыпи зигзагами. Где Деревянных? Спасенье— отсекающий минометный огонь. Тут Вилов увидел связиста — он ковылял, оседая на правую ногу… Коробки с лентами — ни одной, все пусто. Гранаты — швырнул три подряд. Маслий в дыму, в пыли, стоит над окопом, тоже бросает гранаты, потом вдруг срывается — и навстречу немцам. Метнул две «лимонки», и с левой, и с правой руки. В следующий миг присел, затем кинулся назад. Оборачивается — очередь, снова прыжками к насыпи. Не сознавая, что делает, Матвей выскочил из окопа. Упал, вскочил, бежит.
Но лишь наша сбитая пехота вошла в мертвое пространство насыпи, по атакующим полыхнул огонь — в упор. Мундиры попадали, залегли. Здесь, окопавшись, занимал оборону другой батальон, который и остановил напиравших немцев.
Матвей, взлетев на бруствер траншеи, успел обернуться, мельком заметил на поле шевелившиеся фигуры. Оступился, угодил в окоп и свалился на дно. Грудь ходуном — опять не хватает воздуха! Уставился на красноармейца, который почему-то спокойно, даже медлительно выбирал цель и плавно нажимал на спусковой крючок винтовки. «Если он так уверен — это спасение», — пронеслось в голове у Матвея, и он поглядел на стрелка умиленно, скривив рот в улыбке.
Немцы, по всей вероятности, предвидели и эту задержку. Они стали нагнетать огонь по насыпи. Из лесу прямой наводкой била батарея средних пушек. А пехота, залегшая густыми цепями, выжидала, когда русский огонь будет подавлен, чтобы сделать последний рывок на насыпь, преградившую им путь, и уничтожить заслон.
Он длился каких-нибудь три-четыре минуты — шквальный огонь с обеих сторон. И не успел еще прекратиться, и насыпь была еще заволочена дымом разрывов, как мундиры в кукурузе зашевелились и поднялись, на этот раз не молча, а с ревом.
Тогда-то справа от Матвея взметнулось кумачовое полотнище. На насыпи вырос комиссар полка Ледников. Над ним — знамя! Оно колыхнулось, накренившись вперед.
В груди у Вилова все замерло, сжалось, глаза стали влажными. Слезы злости, ярости обожгли сознание те минуты, когда он должен подняться, крикнуть: это я, это — что я могу сделать, это — главное во мне, — миг этот наступил!
Полковое знамя! Святость его была принята Матвеем Виловым в сердце еще в училище. Там оно, укрытое в чехол, хранилось в штабе. Возле пего день и ночь стоял часовой — как памятник. Только дважды знамя выносили к полку: когда курсанты принимали присягу и на общем построении после присвоения им офицерского звания. Став командиром, Матвей прикоснулся к алому бархату. Голос клятвы в душе и на устах слились воедино.
Здесь, на фронте, Матвей видел знамя лишь в чехле в штабе полка. Возле него тоже стоял часовой.
Тело Матвея стало невесомым сгустком нервов и мускулов, они требовали бешеного действия вот сейчас, в эти секунды. На миг перед Виловым на бруствере вознесся силуэт стрелка с винтовкой наперевес, нацеленно сверкнуло жало штыка. Стрелок появился и широко прыгнул с насыпи вниз, точно с неба.
Одержимого неистовым порывом, Вилова властно, бешено выкинула из траншеи сила, скопившаяся в душе за все его недолгие годы. Он видел все. Он ничего не слышал.
Двести сорок седьмой пехотный полк поднялся, будто из-под земли, одержимо ощетинился, готовый и победить, и умереть. Знамя понеслось над головами ринувшихся в контратаку, словно полк получил подкрепление.