Матвей, забирая к знамени, скатился с насыпи.
«Ура!»— короткое, как удар грома, — полоснуло пространство.
Началась рукопашная.
II
Солнца и на самом деле хватило всего на одну немецкую атаку. Уже в сумерках, когда гитлеровцы хлынули в рощу, по ней нанесли удар «катюши». Они выпустили «шмелей» с огненными хвостами — реактивные снаряды, и те, опустившись на опушку и подлесок, выжгли их: дымился лес, чадили два танка, несколько машин, тягач.
Сзади окопов, за холмами, и справа погромыхивало. Там не затухали бои войск, обложивших выходы из котла. Светились, подрагивая, зарницы.
«Ночью могут двинуть, — думал Вилов. — Скоро, пожалуй, придет Сидоров. Или самому сходить?» Матвей сидел в спаренной ячейке, на корточках, прислонившись спиной к земляной стенке. Пахло рыхлой землей, да еле заметный ветерок волнами доносил ядреный, сочный дух поля. Когда воздух тянул от леска, обдавало горелым лошадиным и человеческим мясом.
Темень накрыла как-то сразу, в полчаса. Задумчиво мерцали звезды. Мир и покой.
Но нет, не все живое замерло. Жизнь и в тиши, тугой, до звона в ушах, идет. Позвякивают лопаты — это Давлетшин и Маслий прокладывают ход сообщения к окопу ротного. Молча, попеременно роют. Слышно, как с шорохом осыпаются с бруствера земляные крошки. Робко забил в свою наковаленку кузнечик. «Как он уцелел, когда на каждом метре воронки? Сколько землю топтали, пахали минами, снарядами, чтоб стереть в порошок одного кузнечика? А, поди ты, верещит». Ему откликнулся еще один. Понемногу осмелели и другие, разошлись, и пошла-понеслась радостная перекличка оставшихся в живых.
Матвей выпрямился, потянулся, хрустя застылыми суставами, ощущая во всем теле ноющую свинцовую усталость. Вылез на бруствер. Одеревенелые от сидения ноги ныли. Постоял, прислушиваясь, опустился на корточки. Оттуда, из лесочка, от немцев, доносилась какая-то возня, еле-еле уловимая настороженным ухом. Давлетшин и Маслий перестали пыхтеть. Замигали светлячки. Курят.
Двое курили. Им был виден силуэт ротного, впечатанный в бледный фон звездного неба. Младший лейтенант сидел, поджав колени к подбородку, отрешенный, как выточенный из камня. Солдаты негромко переговаривались. Потом полился приглушенный напев:
Дам коня, дам седло,
Дам винтовку свою.
А за это за все
Ты отдай мне жену.
Это Маслий травил Деревянных, соседа по окопу, мстил ему за то, что тот не захотел помочь отрыть ход сообщения. Покаешься, Митя. Маслий со слезой в голосе тянул:
Ты уж стар, ты уж сед —
Ей с тобой не житье,
С молодых, юных лет
Ты погубишь ее…
В словах был яд, предназначенный для Деревянных: ты, Митя, влюбил в себя первую красотку улицы. Что ж! Ты вот сейчас — небритый, голодный, холодный, в четырех шагах от смерти — здесь! Она — там, красивая и молодая, в комнатке на диванчике, в тепле, уюте, хохочет над шутками-прибаутками заготовителя прессованного сена для конницы. Заготовитель танцует с ней под граммофон и все норовит увлечь в затемненный коридор…
Митя не выдержал — в траншею влетел ком земли.
— Брось его! — Давлетшин придвинулся к Маслию. — Слушай. Дело скажу.
— А что?
— Вера больно хороша. После войны жениться буду.
— Дурень ты, Акрам. Комбат тебя съест.
— Не скажи так. Секрет знаю. Не болтаешь?
— Я? Ходячий гроб для секретов.
— Гм. Хитрый ты, Масло.
— Хитрый. Мне жить надо! Мстить! Я из них повыпускаю кровушки. Про комбата?
— Иске дус — он старый друг мой.
И Акрам рассказал, что с ним было.
Комбат Денщиков был ранен под Киевом в плечо и в кисть. Только ночь спасла его от немецких солдат, добивавших раненых и гонявшихся за красноармейцами на танках по пшеничному полю. Он уполз в ивняк, а к утру постучался в хату Ксаны Васильевны Самойленковой. Она жила с дочерью, невестой на выданье, Верой. Вера, спасаясь от угона в Германию, скрылась у партизан, а Ксана Васильевна распустила слух, что нет дочери родительского благословения, если она бросила мать одну-одинешеньку и сбежала неизвестно куда. Слух помог. Полицаи не трогали Ксану Васильевну, но сожалели, что она только на третий день заявила о бегстве непутевой из дому.
Изредка, среди ночи, наведывалась Вера, узнавала сельские новости, успокаивала мать и исчезала опять.
Не знавшие устали ласковые руки, безмерная жалость Ксаны Васильевны быстро поставили на ноги Ивана Денщикова. Раны затянулись. Иван, лежа в тайном погребе на деревянном топчане, раздумывал, как ему быть: пробираться к своим, на восток? Но фронт, поговаривают, отодвинулся к Волге. Заявиться к партизанам, — но как к ним попасть? И решил довериться Ксане Васильевне. Она сегодня придет в полночь. Может, слышала, может, знает, как пробраться к партизанам. Не отсиживаться же ему, мужику, в самом соку и силе, как кроту, в этой дыре, хотя и прибранной, как светелка, — когда все воюют.