Когда Акрам и Вера хватились, ни матери, ни Ивана Тимофеевича в хате не было.
— Шибко жалко было, — добавил к рассказу Давлетшин.
— Да… Забавная сказка, — отозвался Маслий.
— Ты злой. Нехорошо.
— Пускай, — согласился Маслий. — Подожди: и це секрет?
— Ах, какой ты! Мал мала терпи.
— Ну-ну?
— Веру… как это?.. капитан уберегает Веру.
— Куда заехал. Без бинокля видно: любит.
— Пускай думают. Капитану еще лучше. Ксана Васильевна не пускала — Вера не слушала. Тогда Ксана Васильевна сказала капитану: хорошо смотри доченьку. У меня, говорит, на свете только ты и она. Капитан обещался. Меня тоже просила. Сама, понимаешь?.. Сохранять Веру от таких шайтанов, как Масло.
— Вот это да! Весь батальон обдуривает.
— Мы с капитаном — кончится война — приедем к Ксане Васильевне вместе. Как твоя башка думает: скоро?
— Ты выживи. Выживешь? — Маслий хлопнул Давлетшина по коленке, поднялся.
Акрам не ответил. Подул на ладони и взялся за лопату.
По мере того как Матвей остывал от нервного перенапряжения, он понемногу начал овладевать собой и собирать свои мысли в порядок.
Солдаты устали, страшно устали. Вилов знал, что пройдет час-другой, и они наплюют на все и уснут блаженным сном. Ему самому тоже невероятно хотелось спать, вообще забыться, чтобы не видеть, не слышать, не знать, как безобразно буднично, до ужаса просто умирают солдаты. Сейчас почему-то все это усилилось в зрительной памяти и предстало со всеми подробностями. Он видел искаженные сознанием неотвратимо близкой смерти лица раненых — без кровинки, с почти белыми глазами, с шевелящимися, как истлевшая бумага на ветру, губами. И, похоже, рассеялась, улетучилась темень ночи, а из ее глубины встали лица тех, кому уже не увидеть завтрашнего восхода. И вообще не увидеть солнца — никогда. Сплошная ночь и небытие. Всегда. Вперемежку с предсмертными лицами своих из тьмы наплывали лица врагов, тех, кто тоже никогда не поднимется с земли. Лицо того немца, в окопе, рыжего, с колючей, пахнущей одеколоном щетиной, который хотел жить за счет его, Матвея. Лицо другого, при недавней контратаке, чернявого, без пилотки, с прилипшей ко лбу прядью волос, раскрасневшегося от бега, с открытым, хватающим воздух ртом, с беспощадным оскалом крепких белых зубов. Пуля пробила ему грудь прежде, чем он успел пустить в Матвея очередь: он, уже мертвый, сделал еще несколько шагов. Глаза его еще жили, они впились в Матвея, живые глаза мертвеца, невидящие, открытые. Вилов, чтобы не столкнуться с ним, отпрянул в сторону и приметил, а только сейчас представил, как немец в падении протащил свое лицо по растрескавшейся земле, крытой колючками татарника и чебрецом. «Скорей бы наши подошли… Танки, танки давайте! Кто там — поворачивай их сюда, а то… хана нам всем. — Вилов испугался этой мысли, — Вот тебе и до Берлина без остановки. Танки, поди, уж торопятся». Эта вдруг пришедшая на ум такая простая мысль сразу успокоила, Матвей почувствовал, что тело его зудит и голова тоже. Он пятерней поскреб голову, под мышками и ощутил кислый запах преющего тела, запах пота, неприятное шевеление на плечах и под очкуром брюк. «Уж завелись. Надо сбросить нижнюю рубаху».
— Лейтенант, к комбату!
Вилов встрепенулся. Поправляя поясной ремень, одергивая скользящими движениями рук гимнастерку, обрадованно соображал: «Комбат придумал что-то или знает такое, от чего все наладится. Может, танки на подходе. Или артиллерия. Или пришли свежие части. Если судить по роте, то в батальонах осталось человек по сто пятьдесят — двести, а то и меньше. Фрицев — весь лес битком, да еще с танками».
Денщиков даже не знал, что творится на участке полка. Ему было только известно, что еще один батальон окопался справа. Сколько часов придется удерживать позиции вот здесь, на этой небольшой, даже, можно сказать, мизерной возвышенности? Не остывший еще от контратаки, он велел ординарцу «распочать» НЗ — неприкосновенный запас спирта. Денщиков любил атаки, тем более всем полком — в штыки, врукопашную — и был возбужден до крайности. Отпив несколько глотков из фляги, он сел, унимая жажду схватки, которая в нем еще кипела и которую можно только оглушить злым спиртом, иначе, он себя знал хорошо, он поднимет батальон вот сейчас, в темноте, и атакует лесную опушку, куда отошли немцы. Вот в такие минуты ему нужна была Вера. Чтобы сидела рядом, положила руку на его плечо, и говорила, умоляла его: «Ну, успокойся, а потом что-нибудь придумаешь. Ты же дикий и натворишь, и глупость выйдет. Давай приберу тебя — пыли-то на тебе. Встряхнись, Иван Тимофеевич! Какие же вы, мужчины, слабые да беспомощные». А он бы молчал, сжав голову руками. Нет, надо скрутить себя в бараний рог, не дать воля злому порыву и — думать!..