Тут отодвинулся полог плащ-палатки, и вошла Вера. Матвей на нее оглянулся, но она молча отстранилась, как бы освобождая Вилову дорогу к выходу, и застыла, безучастная. Капитан, словно и не заметив, кто вошел, закончил:
— Не будем цапаться. Ясно?
— Так точно, товарищ капитан.
— Забери два расчета пэтээровцев. Ждут тебя. А сначала зайди к Сидорову. Звал. Умирает. Не тяни, а то скончается. Он тут, по ходу сообщения блиндаж…
Замполит батальона Сидоров Николай Моисеевич лежал, накрытый до плеч плащ-палаткой, на кукурузных листьях, присыпанных травой. Красный свет от дрожащего огонька коптилки кидал блики на его лицо, и, покрытое бисером пота, оно то словно вспыхивало, то затенялось и будто тлело. Он скосил глаза на Вилова, когда тот вошел в блиндаж, и взгляды их встретились. Матвей не подозревал, что глаза могут говорить. Он никогда не видел такого пронизывающего, всезнающего взгляда: глаза Сидорова говорили, что жить ему осталось минуты, смотрели на мир, заключенный теперь в одном Вилове, с такой тоской, с таким пониманием неотвратимости исхода, что Матвею стало не по себе. Левая рука Сидорова, согнутая в локте, лежала на груди, кисть правой с крохотным синим платочком между пальцами касалась виска. Сидоров, шевельнув платочком, вытер слезу, зацепившуюся за морщины в уголке глаза.
— В грудь… в живот… — слетело с его потемневших сжатых губ. — …Письмо… в билете…
Из стопки документов, лежащих на земле у изголовья, Вилов взял партбилет и вынул из него свернутые четвертушкой листки.
— Прочитай, — прошелестели губы.
Веки Сидорова отяжелели, полузакрытые зрачки недвижно меркли. Матвей развернул листки н начал читать:
«Здравствуйте, мои родные — жена Надежда, дочь Валя и сыновья Андрей и Ваня!
Простите своего папку. Не плачьте, крепитесь и сделайте, что прошу в последний час. Потому что, когда получите мое письмо, я буду мертвый. Целую я вас, родные мои, все равно, что живой, обнимаю через смерть не как привидение, а как целый, невредимый и родной ваш папка!
Мальчишки мои, Валя и Надя! Я ушел на эту страшную войну не ради того, чтобы показать, что я храбрый, хотя я никогда не был трусом и презираю эту породу. Мог бы и не уходить, так как имел бронь. Мама ваша, дети, скажет вам, что я три раза писал заявление об отправке меня на фронт, надоедал секретарю райкома, разругался с ним и даже оскорбил. Я знал, что иду на верную смерть. Мое сердце сжималось от ужаса, когда я представлял, какие муки приготовил для вас Гитлер, какие страдания, издевательства вас ждут, если победит Гитлер, как его мясники будут вас мучить, будут измываться над вашей матерью. Любя вас, я не мог не уйти от вас; желая сердцем быть всегда с вами, я обязан был уйти на фронт.
Жить мне осталось несколько часов, и я тороплюсь…
Надя! Знаю, тебе будет тяжелее всех. Знаю. Но это лучше, чем рабство и помыкание. Чтобы ты была в безопасности — за то шел под пули, не ища теплого места для себя. И был беспощадный к врагам.
Теперь ты, Андрей, слушай. Как старший сын, ты являешься моим заместителем. Мои последние слова: люби маму, заботься о ней всю жизнь. Умираю за то, чтобы вы выжили, мои мальчишки и Валя. Живи, Андрюша, не кривя душой перед большой матерью — Родиной. Воевал я как подобает мужчине. И не плачу, зная, что я выдержал испытание и все кончено. Прощай, Андрей Сидоров, сынка мой. Не забывай!
А теперь ты, Валя, — мое тебе последнее: старайся походить на маму.
Ванюша, мой младший сын. Папка уходит от тебя совсем маленького. Какой у папки голос, какое лицо — ты, наверное, не запомнишь. Какой был у тебя отец, расскажет твой старший брат, когда ты подрастешь. И наша мама тебе расскажет.
Андрей, Валя и Ванюша! Пускай же кровь и прах вашего отца стучат в ваши маленькие сердца, мои славные ребята, надежда моя и мечта.
Надя, родная, прощай! Не пожалей сил, исполни мой завет: вырасти мне сыновей такими, чтобы лаже там, в небытие, я бы радовался и гордился за них, крепких, смелых, открытых и жизнелюбивых моих мальчиков, мстителей врагам, ласково-добрых к людям. Научи их распознавать людей с затаенной подлостью, опасных в дни испытаний. Научи их бороться.
Целую и обнимаю вас всех в последний раз. Тебя, Надежда. Тебя, Ванюша. Тебя, Валя. Тебя, Андрей — заместитель. Прощайте. Ваш навсегда Николай — старший Сидоров.
Р. S. Мы этих зверей окружили сегодня. Много окружили, целую стаю, и они вырываются из капкана.
Меня они убили 23 августа 1944 года».
Матвей, похолодев весь, поднял полные слез глаза на Николая Моисеевича. Лицо его было словно выбелено, глазницы очертились провалами, щеки опали, насечка на подбородке углубилась. Видать, ему полегчало, и он нашел в себе силы скосить глаза на Вилова и согнуть пальцы, прося наклониться к нему. Вилов сквозь свист и хрип, булькающие в горле Николая Моисеевича, расслышал: