Остатками развеянного тумана еще были залиты низинки, овражки. Туман припал к земле. И там, куда посматривал Лосев, деревья казались безногими, парящими. Чуть раскосые глаза его на заросшем щетиной сером лице выжидающе зорко оглядывали местность впереди окопа, в котором он провел ночь до этого рассвета. Заря перед восходом солнца разгорелась по всему востоку, и Лосеву, встречавшему в своей долгой жизни столько зорь, почему-то подумалось, что именно эта заря, может быть, последняя на его веку. Не склонный к любованию, практичный, он на этот раз удостоил своим вниманием полыхавший восток, даже отметил про себя, что здешние зори шикарны, ничего не скажешь, и тут же ему пришла мысль, что солнце будет светить искоса и мешать целиться. Примерился — точно, будет слепить. Он с хрустом в локтях потянулся, присел — в коленках тоже хрустнуло. «Слежались старые мослы. Как немазаная телега». Вырезал пару шматков дерна, устроил их на бруствер, еще раз приноровился, приложился щекой к ложу трехлинейки, лежащей на подсошках, — удобно. Просунул руку в нишу, раскрыл мешочек с патронами. Потом занялся нагрудными карманами, уложил в каждый по две обоймы. Теперь вроде все на месте. «Горячего Гриценко не дает третьи сутки. И сам, жила, не показывается. Все-таки скряга — старшина. Подластился к ротному, а тот и уши развесил. Небось сунул мальцу банку консервов «второй фронт», а сам — в тыл». Лосев принялся умываться, скупо, каплями смачивая из фляжки шершавую, как терка, ладонь. Спирт обжег кожу, но запах был приятный, резкий, так что Лосев сперва провел языком по усам, потом только растер заросшее лицо.
Лосев вынул из «сидора» все три сухаря и задумался: «Все, что ли, схряпать? Не, хватит два, мало ли что… И чего они не начинают?» — подумал, выглянув из окопа. Убедившись, что никаких подозрительных признаков нет на «германской территории», опустился на корточки. Прежде чем откусить от сухаря, прошептал заклинание, но сильно его сократил, до нескольких фраз, самых важных: времени у него оставалось в обрез, казалось, вымерший лес таил в себе грозную опасность.
Мыслей сегодня у него было много. Сознанием и чувством он схватывал сразу весь круг дел и забот. Лосев старался избавиться от них, отгонял, потому что они мешали сосредоточиться и обрести душевное равновесие, которое ему всегда было необходимо, чтобы не ошибиться и делать в бою все «по правилам», иначе за самую малую оплошность придется платить собственной головой. Мысли его как бы скользили, менялись, были летучими, и вот эта самая летучесть, разбросанность их и была нежелательна. Лосев жевал сухарь не торопясь, словно нехотя, но был напряжен, борясь с назойливыми обрывками видений, проносившихся перед его мысленным взором. «Дарья, поди, давно подоила корову. Чудная баба, однако ухватистая… Как бы дома встретили? Все бы повисли на мне. А самая меньшенькая — крохотный соболенок — пахнет чем-то кисленьким, парным… Комбата нет, и, пожалуй, не поспеет он. Вот те и «приду утром». Видать, прорываются… А ежели Вилов оробеет? Хоть бы наши прилетели… Смертушка, пролети стороной… И на Тихом океане свой закончили поход… Тут и вся моя родня набежала… Тьфу, тьфу, тьфу! Где замаскировался снайпер? Не сидит ли он уж в «тигре»? Его, гада, в дыму да копоти и не приметишь… С Гогой оно, конечно, надежнее. Охо-хо… Какие когти на пальцах отросли, а грязи-то под ними — хоть репу сажай. Обрезать и вычистить не помешает».
Лосев обрадовался заделью: когда в голове непорядок, и в нее лезет всякое — нет лучше отдаться самому пустячному занятию и выполнять его поглощенно и непременно неторопливо, будто первостепеннее его нет ничего. «А что деется на белом свете?»
Лосев поднялся на ноги, окинул взглядом поле впереди ротной обороны — все так, что вроде никакой войны и нет, и день будет солнечный, жаркий. Присел на корточки. Вынув нож, принялся обрезать толстые, жестяные ногти на заскорузлых пальцах.
В это время в небе со стороны восхода солнца послышался отдаленный комариный, волнообразный гул, и чуткие уши Лосева уловили его. Он снова выпрямился и уставился в небо, стараясь различить черные точечки приближающихся бомбардировщиков. Что это свои, он не сомневался: с востока.
Давлетшин за всю ночь не мог как следует вздремнуть, иногда забывался, но надоевшая губная гармоника Маслия нудно пиликала то одно, то другое, и эта смена раздражала больше всего: только ухо привыкнет к мотиву и сознание начнет погружаться в сон, как Маслий «меняет пластинку», и сон отлетает. Лейтенанту — ему положено не спать, смотреть во все глаза, проверять посты, не прозевать фрицев, если они задумали подобраться. Но он-то, Давлетшин, должен перед боем отдохнуть, чтобы если не ротный, то хотя бы он не падал от усталости. Ночью Давлетшин матерился по-русски, кричал на Маслия: «Кончай базар!» Затыкал уши ватой из индивидуального пакета, заворачивал свою крутолобую голову в шинель — ничего не помогало. Даже когда Микола переставал играть, чтоб отдышаться, в ушах Акрама назойливо звенел, хрипел, свистел «Чубчик кучерявый» вперемежку с «Роземунде». Однажды он, улучив момент, кинулся на Маслия, пытаясь выхватить и выбросить гармонику, но тот разве поддастся — увернулся и для пущей безопасности отступил подальше.