Но вот голоса, команды, стрельба, топот стали глохнуть— значит, все. Смяли роту, очистили высотку. Неожиданно почти над головой дробно заработал «Дегтярев». Что это «Дегтярев», сомнений не было: «максим» строчит мягче, округло, немецкий — с грубым обрывом, а этот раскатисто. Кто? Балуется отставший знаток русского оружия? Или кто из своих решил отдать подороже свою жизнь? Тут бы, помолясь, выкарабкаться ему из-под пахучего «гитлерюгенда», встать, высунуться. Увидел бы он распадок и спины вразброд удаляющихся по целине немцев. И как по большаку, что выходил из лесной расщелины, хлынула к Пруту, к переправе, жирная фрицевская колонна, подняв над собой тучу клубящейся пыли. А наперерез ей торопились пока скрываемые от немцев зарослями акации наши танки. Но нет, не свалил с себя Лосев мертвеца, даже не попытался шевельнуться. Какое-то время он, подвластный неодолимой силе сбережения жизни, что многопудовой гирей прижимала его ко дну окопа, просто не в состоянии был ни двигаться, ни рассуждать, ни принимать решения. Однако что оживший пулемет наш — это Лосев поставил на зарубку особо, хотя и подсознательно. Правая рука его вроде бы обнимала немца за подмышку, и на нее по трехграннику натекала и натекала в ладонь теплая кровь. Повернув на ребро ладошку, слил с нее густеющую жижицу, приоткрыл глаза и снова смежил веки. Нечего загодя лезть на рожон: высунешься, а он тебе скрюченным пальцем — «ком»!
Так и лежал в позе убитого, с половинным дыханием. Потому и не видел, не мог видеть старый солдат, что в ту длинную очередь из «дегтяря» вложил остальные свои мстительные силы не кто иной, как его бывший «благодетель» Микола Маслий… И снова — нет стрельбы. Только густой гул железной колонны, от которого под Лосевым мелко-мелко тряслась земля да со стенок окопчика сыпались на серую щетинистую щеку и на ухо сухие глинистые дробинки.
Время, еще не спрессованное даже в часы, поземкой неслось над Безымянной, над Лосевым и сквозь него, укороченными секундами, неслось прямо в историю. А для него оно остановилось, съежилось, как и он, будто в беге оступившись, запуталось и свалилось беспомощно в траншею, в лосевский окоп, и ему, Лосеву, предстоит теперь выжидать, что наступит: неизвестность или известность? Одно из двух. Всего подходящее — известность, то есть жизнь. Неизвестность— это «могилевская губерния», куда Лосев противился всем своим существом, каждой своей мизерной клеткой.
И хотя Лосев был зажат со всех сторон, приплюснут, он вдруг вздрогнул и как-то сразу очнулся, словно после затяжного забытья. Вздрогнул от близких танковых выстрелов и разрывов их снарядов. Его внезапно озарило, осенило. И еще в догадке, неуверенный, еще вроде убитый, он всем солдатским нутром понял, что дальше лежать бесполезно и даже, наоборот, вредно, что танки-то наши, что наконец-то, слава богу, они пришли на выручку, хотя и поздно. Нет, почему же поздно? В самый раз: ведь Захар Никифорович солдат еще живой, и еще кто-нибудь, вполне может быть, уцелел с божьей помощью. В момент в нем все затрепетало. Засопел, завозился открыто, без опаски, но руки-ноги так затекли, а правую ногу так сковало судорогой, все мосластое тело так скрючилось, сжалось и само по себе, и под грузом мертвеца, что вроде бы ну никак невозможно подняться. Но не подняться было нельзя, не мог он, не имел права: снова взыграла пушечная пальба и автоматно-пулеметный треск. Сперва надо вывернуться из-под онемело-слитого немца, но как? Левую руку — ох! — вывинтил-таки. Теперь бы ногу, однако как развернешься в такой тесноте? Ужавшись, попытался крутануться — вышло маленько, но стало жарко, весь взмок от пота. Наконец, одолел и встал на четвереньки, С трудом разогнувшись (в пояснице кольнуло), боязливо выглянул, как сурок из норы, без каски, простоволосый, заросший серой с сильной проседью щетиной.
Если до этого Лосев машинально вызволял себя из могилы на двоих с «югендом», то, зыркнув щелястыми глазами по лощине, совсем было лишился рассудка. «Тридцатьчетверки», обходя болотце, медленно вползали на взгорок со стороны Прута, увлекая за собой пехоту, очень медленно, покачивались на колдобинах, отчего стволы пушек то вздымались вверх, то едва не утыкались в землю, точно обнюхивая ее в поисках вражьего следа. И — били с ходу по распавшейся колонне немцев, которые в беспорядке, бросая тяжести, отходили по полю в направлении леска. Не случись Захару Никифоровичу так резко ощутить гнилостный дух смерти, ему никогда бы не испытать такой затопляющей душу нежности… к обыкновенным, поистертым, помятым, пыльным танкам марки Т-34. Умер бы в своей тайге, так и не узнав, до чего милые эти железные коробки на гусеницах. Но чтобы душа убедилась в этом, ему надо было вроде бы побывать в собственной могиле, разузнать, как там, расчуять, что это такое.