— Нет, вы только, капитан, полюбуйтесь на своих… м-м-м… «чудо-богатырей». Куда они… отходят? Можно продвинуться метров на триста, а они окапываются. Кто приказал окапываться?
— Я приказал, товарищ подполковник. Одной роте.
— Почему?
— Огонь зверский. Это сейчас немного ослаб. Атака наша захлебнулась. Потери несем. Два танка горят. Вон они, это наши. Вон, на пригорке, правее сарая — видите? — накапливается ихняя пехота. Для контратаки во фланг батальону.
— И вы дрогнули? Вы что, не можете хотя бы пулеметным взводом прикрыть свой фланг?
— Весь резерв — я и ординарец. Санитары, связисты, повара, повозочные — все в цепи. Вы же знаете, одной роты у меня вовсе нет. Той, которую вчера в заслоне оставил…
— Ну, ну, договаривайте.
— От нее человек десять уцелело, если считать и раненых. В строю — три солдата. Командир роты — выживет ли…
— Это тот, такой безусый лейтенант? Кровь с молоком?
— Так точно, младший лейтенант Вилов… Продвинуться не дают, товарищ подполковник. Видите, как огрызаются. Мы сунулись с танкистами — две машины потеряли. Вон, на взлобке, горят. Там у них противотанковые пушки, две батареи. Лупят почем зря. Пехоты много. Не дают сблизиться до рукопашной. И рвутся на ту сторону. Выскальзывают.
— Вы, капитан, понимаете — хутор этот задрипанный надо захватить?!
— Еще бы! Оттуда ихние переправы как на ладони. Из хутора их можно в упор колошматить из орудий. Да и из пулеметов.
— И они это прекрасно понимают. Майор Дамбаев!
— Слушаю, товарищ подполковник!
— Потрудитесь немедленно перемешать с землей этот хутор. Вон видите? Всеми стволами полка! — Начальник полковой артиллерии, низкорослый бурят, хотел было ответить «Есть!» — и броситься выполнять приказание, но Брагин остановил его: — Я вас подброшу до первой батареи.
— У меня конь, товарищ подполковник.
— Прекрасно, майор.
— Чингис! — Скользящей походкой Дамбаев мигом пересек полянку, нырнул в промоину, где его ждал ординарец, державший под уздцы двух низкорослых чалых монгольцев, вскочил в седло. И, пригнувшись к темным гривам коней, всадники с места взвились в галоп и через минуту скрылись за изгибом дороги, прятавшейся в рощице.
Проводив их взглядом, подполковник замедленно посмотрел на часы и, сделав пометку в блокноте: «12.06 ч. Дамбаев. Хутор», сказал Денщикову:
— Прекрасно, капитан. Лично отвечаете за хутор. Через час доложите, в тринадцать ноль шесть. А погибшую роту мы вам восполним… после завершения операции. И последнее. Я сейчас еду во второй батальон, и одной ротой он поддержит вашу атаку на хутор. Все! Выполняйте! — «Если бы я лично не отвечал за хутор перед комдивом, попрыгал бы ты у меня, себялюбец. Пуп земли. Мы тоже не лыком шиты. Вишь, вперил рысиные глаза свои: не по нутру — обличье, млад, штабист, дескать, канцелярская душа… Привыкнешь. Объездим».
— Через час не успею. Сперва надо отбить контратаку, товарищ подполковник. Сколько будут напирать, «они» не сообщили. Наседают!
— Прекрасно. Отобьете. Видите! — Брагин показал на частые разрывы снарядов возле хутора. — Дамбаев дает отсечный огонь. Не медлите. Выполняйте!
— Есть!.. Ленька!
— Я здесь, товарищ капитан! — Словно из-под земли вырос ординарец. — «Ганс» на парах.
— К Вилову! Тьфу? К Мышкину!
Почему-то Денщиков, правда мимолетно, подумал о Вилове, хотя младший лейтенант — сперва командир взвода, а потом роты (без приказа) — пробыл в его батальоне месяц в обороне и три дня в наступлении, ничем особенным не выделился, не отличился, если не считать случая а прорыве, когда со штрафниками захватил дзот, — тогда он был молодцом. Бывает же, человек не сделал тебе никакого зла, ни даже намека, а у тебя к нему неприязнь, и все. Другой тоже ничего для тебя, а ты к мему расположен, выдаешь вроде аванса — на, держи, ты отплатишь, за тобой не пропадет, держи! Что это за чувство, откуда оно является, Денщикову некогда было выяснятъ-разбирать. Захваченный боем, поглощенный тревогой за его исход, лихорадочно ища единственно выигрышный ход, комбат тут же отпустил эту мыслишку, и она сорвалась.
Стоял полдень конца августа 1944 года. Солнце жгло, палило. Бой у Прута вбирал в себя все усиливающееся ожесточение дерущихся войск.
В то самое время, когда его первый в жизни комбат Денщиков, недосягаемо высокий для него командир, перед которым Матвей Вилов благоговел и робел и которого побаивался за крутой, резкий нрав, когда Денщиков напрягал последние свои силы и волю, чтобы выиграть бой у Прута, — Вилов лежал недвижно, а где лежал — не ведал и в момент просветления в голове боялся даже приподнять набрякшие тяжестью веки. Выныривая из беспамятства, мучительно пытался из обрывков зрительных картин, внезапно наплывающих и так же срезанно выпадающих из сознания, восстановить то, что с ним произошло потом… Что было потом? После того, как он, уже с пробитым пулей плечом, получил еще и удар в голову, но нашел в себе силы встать на ноги, раскачать руки и, разжав пальцы, выпустить две гранаты вниз по косогору, встречь набегавшим немцам? Их было человек шесть, и никто почему-то не подсек его автоматной очередью, — наверное, потому что у него был вид беспомощного, обреченного солдата, решившего умереть стоя.