А уж доктора, фельдшера… Они представлялись Вилову особыми людьми, высокого склада, загадочными и всемогущими. Попасть под опеку бледнолицых врачей прямо с поля боя, как с раскаленной сковороды, — везение, которое выпадает не каждому раненому, считал Вилов. И правильно считал, потому что знал: пока санитары найдут, пока доволокут до санроты, пока «эвакуируют», — если ничто и никто не помешает, что бывает не всегда, — часы, а то и сутки минут. А если оказался под наблюдением докторов всерьез и надолго, — ты спасен. Тогда смерть не страшна, ее просто-напросто не будет. Они ее не допустят, тем более такой доктор, как Евгения Мироновна. Она словно окропляет живой водой, излучает исцеление, оно исходит от прикосновения ее холодненьких бледных пальцев, слушающих пульс на твоей полумертвой руке, от такой же прохладной ладони, прислоненной к твоему горячему лбу, от еле заметного колыхания воздуха, стронутого ее движениями. Весь подавшись навстречу своему спасению в хрустящем белом халате, Вилов, приподнятый на свое сиденье самой Евгенией Мироновной, так впился руками в железные края кровати, так разволновался, напрягся, заполненный жаром благодарности к ней, что голова пошла кругом. Палата с притихшими ранеными, лежащими и сидящими на койках в самых разных позах, накренившись, поплыла перед глазами, очертания предметов и людей размазались, и по мутному фону повисли перед взором, задрожали раскаленные спиральки и точки-светлячки, в голове зачихал, запыхтел поезд-товарняк. Пот выступил на не закрытом бинтом месте лба.
— Не надо, — прошептал он спекшимися губами.
— Тихо, товарищи, прошу, — спокойно, по-домашнему сказала Евгения Мироновна в ответ на чей-то одинокий стон. — Ну, отдыхай. Облокотись. Вот та-ак. Все, все. Ничего, успокойся, не волнуйся. Отдыхай. Уже хорошо. Будет лучше, и скоро будет. Соня! — обратилась Евгения Мироновна к сестре, все это время молча стоявшей у изголовья Вилова. — Дайте пятьдесят граммов кагора, а через четверть часа покормите бульоном. — И опять Вилову: — Приляг. Вот так. Помолчи, у нас еще будет время поговорить? Все будет хорошо, раз ты попал к нам. Я тебе обещаю. — Она взяла у сестры Сони листки — «историю болезни» Вилова, прочитала нужную строчку. — Матвей! Ты свое сделал. Мы свое тоже сделаем. Облокотись.
Впервые в жизни своей невеликой Матвей так близко видел чудо-доктора. Однако внимание чернявой Евгении Мироновны утомило его непривычную к такому переполнению душу и ослабленное, размякшее тело. И все же непонятна была ее, казалось, повышенная уважительность к нему, простому парню из тайги. Ведь он не генерал, чтобы к нему так… Мать, которую Матвей любил незабвенно и тайно, особенно с тех дней, когда, окончив пулеметно-минометное училище, погрузился со своим вещмешком в «телячий» вагон улан-удэнского поезда, — мать и та при прощании не смела даже провести ладонью по его густым цыганским волосам. Сердце, конечно, заколотилось, как только женщины запричитали, и, как ему показалось, мать жалобнее всех. Тем более надо было скорее трогаться в путь. Фронт отдалил мать, отчего образ ее стал еще больнее проясняться и отпечатываться в его душе: мать, словно наяву, являлась перед внутренним взором, да и стояла такой, какой запомнил ее при разлуке, — ссутулившейся, с искаженным плачем лицом, сразу постаревшей, с трясущимися руками в латаных варежках. И было жаль минувшего. И себя жаль, сиротливо одинокого, оторванного от дома. Как перекати-поле… Хотелось очень, чтобы то прощание с матерью повторилось на теперешнем его витке, и все было бы по-другому. Он бы при всем народе обнял ее, поцеловал и притулил бы свою голову на ее груди.