Вот и попробуй распознать-разгадать самого себя! Где-то за тысячи верст от Чаруя, в котором стоит его дом под крышей из дранья, в каком-то госпитале, с летучим адресом полевая почта 3941, тебя растопила, усмирила-приподняла совсем чужая тебе женщина. Без намерения, без старания — одним присутствием, простыми словами, обычными, но искренними, сказанными от добра. Нет, мать не смогла бы достать до сердца, вернее, он тогда не пропустил бы ее слова так глубоко в душу, потому что не понимал многого, короче, был мал, не умел понять своих переживаний. Нет, мать — к ней у него особенное чувство, она — печаль его и боль. А доктор Евгения Мироновна — совсем другое. Что ни говори, а врачеватели — всерьез колдуны, к тому же если они еще и женщины.
Долго, часа два, недвижно и немо полулежал Вилов, сощурив глаз, боясь шелохнуться: в голове шумела грозовая вода, лившаяся с крыши в кадушку. Такое он стерпит, вынесет. Потому что самое главное в порядке — жив, кругом свои, наши. Постепенно боли убавились, и Матвей забылся в короткой полудреме. Тут-то и уловил его обостренный, сторожевой слух робкий мотив песни: про лейтенанта, которого зазывали в цветочный магазинчик:
3ай-ди-те на-а цветы взглянуть —
Всего одна мину-у-та.
Приколет розу вам на грудь
Цветочница Анюта…
Тихо пел песню певец, даже тайно — лишь для двоих: для той, которую… и для себя. Покосившись в сторону, откуда раздавалась песня, Вилов увидел гармониста-певца. Склонив русую голову набок, прижавшись щекой к трофейному аккордеону с перламутровой отделкой, тот закрыл глаза и повторил со вздохом:
Приколет розу вам на грудь
Цветочница А-а-нюта…
Словно для него и про него, Матвея, спел этот добряк незнакомец, хотя слова были и не совсем подходящие. Зато задушевный тон исполнителя, откровенные, видимые его переживания, грустные и светлые, — все совпадало с настроем души Вилова. Не важно в конце концов, что Матвей никому никогда не покупал и не собирался покупать цветы, да и не верил, что есть лейтенанты, которые тратят деньги на цветы, прикалывают их к кителю и выпячивают грудь колесом, чтобы их видели все прохожие. Деньги отсылают матерям, а те на них приобретают картофельные лепешки на базаре, в лучшем случае — буханку-другую хлеба, или чинят старые катанки, или выплачивают заем. Да военный человек и не будет заниматься букетиками. Ну, допустим, и объявится один ненормальный, так тут же и попадет с поличным. Столкнется ненароком, к примеру, с начальником пулеметно-минометного училища, в котором служил Матвей, полковником Ганцевым. Да что полковник, даже патрульный капитан, если увидит, такие цветочки покажет, что на «губе» только и опомнишься. Ягодки будут, а не цветочки. А так сама по себе песенка ничего, сердечная. Затрагивает. Но об этом молчок, держи при себе, младший лейтенант Вилов.
Семь дней боролся Матвей с грохотом боя, который то и дело вспыхивал в его голове. На восьмой как будто отпустило, стало легче, и он зашевелился, как ребенок, которому приспела пора вставать на ноги. Минуты три постоял, держась за спинку кровати и пережидая головокружение, — сел. Сосед по койке старший лейтенант, командир артдивизиона противотанковых пушек, бывалый вояка двадцати трех лет, с перевязанным бедром, помог Вилову снова лечь. Матвей удивился, узнав, что старший лейтенант, по фамилии Сухарев, — пожилой, на вид ему — самое крайнее, двадцать. А оказывается, двадцать три… Не ровня, конечно. И все одно Вилов ему завидовал. До двадцати трех Матвею еще целых четыре года, и война еще идет. Так что до звания «старшого» — рукой подать, потому что на фронте младшие офицеры повышаются в звании через каждые три месяца. Если не убьют. И если, конечно, не ранят тяжело. Насчет убить — нет, нет и нет, немыслимо. Подранить могут. Тогда эвакуация в глубокий тыл и прощайте лейтенантские звездочки. На этот раз, при прорыве немецкой обороны, ему здорово повезло: пуля срезала подошву сапога и лишь припекла мякоть большого пальца левой ноги. С Безымянной же попал сюда, к Евгении Мироновне. А минуло всего четыре неполных дня. Два затяжных боя, всего два. Хорошо, что не покалечило, не изуродовало. Госпиталь — фронтовой, при случае нетрудно и сбежать, догнать свой полк. На самом деле, почему бы не удрать пораньше, до выписки? Насушить сухарей на дорогу, выбрать момент и смазать пятки салом. Всякое ведь может произойти. Запаникует Гитлер и капитулирует, чтобы не дожидаться полного разгрома. И очутишься ты, Матвей Вилов, с носом: поедешь домой несолоно хлебавши, даже без медали. Любой сопляк в Чаруе пристанет: «Долго воевал?», а ты: «Около месяца». — «А-а-а… понятно, а мать твоя тренькала: геро-ой. Всем уши прожужжала. Я-то думал, ты настоящий фронтовик», — и отвернется, и отойдет с кислой рожей, не оглядываясь, вроде обиженный, и будет всем разбалтывать.