В полную ширь раскрытым глазом с подергивающимся веком Вилов глядел в высокий потолок. Был «мертвый», то есть тихий, час, и все двадцать девять раненых в офицерской палате вели себя смирно: кто сладко отсыпался, роняя на подушку слюнки; кто прищурил глаза, лежал, заложив под голову руки; кто шуршал домашним письмом, перебирая в уме каждую строчку двадцатый раз, или просто прислушивался к своему внутреннему голосу, который навевал грусть-тоску; кто-то утешал себя сладкими мечтами и надеждами, если они были, а нет — проводил время в тревоге. Вилов думал.
Размышлять ему было о чем. Ходят слухи: вскоре госпиталь снимется и двинет в Румынию, ближе к наступающим войскам. Что раненых вот-вот начнут сортировать — кого в глубокий тыл, кого здесь, в Бельцах, оставят, кого с собой возьмут. С собой, понятно, заберут «легких», выздоравливающих, кому осталось не дольше месяца до выписки. Тут не зевай, не хлопай ушами. Одна помеха — голова, временами так разбаливается, что даже глубокий вздох и тот отдается в висках тупым сотрясением. Плечо и шея, там живо все затянется новой кожей. Вот и приходится постоянно прислушиваться к ранам, которые пульсируют болью, стреляющей в затылок, в лопатки. Пробовал поворачиваться всем корпусом, не меняя положения головы, чтобы не выпускать на волю игольчатую боль, зудно затаившуюся в плече и в шее, — все равно огнем обдает все уголки тела, стоит неосторожно шевельнуться. И носишь ее. эту боль, как воткнутый нож. Но при всем при том с ранами проще, заживают заметно. А вот сотрясенная память отходит туго, ее надо подхлестывать, насиловать, если требуется сказать мало-мальски дельное или вспомнить что-то из недавнего. Как только станешь принуждать, поезд-товарняк дробит мозги. Медленно поддается голова. Выравнивается понемногу, но отстает от ран. сильно отстает.
Прежде он не то что завидовал раненым. Мечтал сам вкусить нечто от госпитального рая. Бывало, заглянет краешком глаза в окно поезда с красным крестом: лежанки на полках, подушки, простыни белые, бинты белые. Сестрички белые. Все белое. Ты полеживай, не тужи. Чего взбредет в голову, промолви: «Сестра», призывно так, с прожилками страдания в голосе, и она тут как тут, возле тебя. Здесь, в офицерской палате, все так, как он и представлял прежде. Несколько дней назад и он шелестел губами, еле заметным движением кисти подзывал сестру: «Морозит» — и приносила горячую грелку. «Пить!» — подавала. И градусник — сама, белыми стерильными ручками найдет твою парную, едко пахнущую потом подмышку и сунет приятно холодную стекляшку в щелку. Прощебечет: «Тебе чего, миленький?»; «Потерпи, родной». Лежачий ты — тебе еду на тумбочку подадут. Сам не можешь — с ложечки насытят.
Ты, если лежачий, в палате самый миленький. Потому что заслужил — пролил кровь, не здесь — там. Без крови, оказывается, не миленький. Без крови не заикайся, ты чужак среди миленьких. Как тот капитан в углу, у входа в палату, у которого полипы в носу, и он все время «хрюкает», этот начальник полевой сберегательной кассы, — тише мыши, ниже травы, потому как он упал с лошади и ушиб плечо. Над ним без утайки насмехаются, подтрунивают: со своей никому не нужной сберкассой без денег он первым срывается, если немец надавит на наши части танками С пехотой да пустит авиацию; плетется в обозах, когда войска пробиваются вперед; не матюгается на переправах, размахивая пистолетом, чтобы пропустили без очереди, — к комбату Денщикову бы его, в пехоту. Или вытягивать пушки из грязи. При «умном» поведении начальник сберкассы может и десять лет «вести войну». Целыми днями, закрывшись читанной-перечитанной газетой недельной давности, он шуршит ею как мышь в сухих вениках… После войны, если шальная бомба или случайный снаряд не прекратят его существования, финансист наверняка смешается с настоящими фронтовиками и тоже будет восседать в президиумах собраний в дни годовщины Великой Отечественной. Там он будет героем… в толпе. Здесь он — на виду. Сестра не обращается к нему: «Миленький…»
Так что сперва пролей кровь. Окопным людям достоверно известно: даже будучи на фронте, можно не пролить ни одной капли крови. Не для всех фронт есть фронт. Лишь окопный фронтовик знает действительную цену госпитального рая. Диковинный обед: капустные щи с говядиной, с картошкой и золотыми поджарками лука, овсяная каша со слезками подсолнечного масла во впадинках, с мясными волочащимися нитями-вкраплениями. М-м-м! Это тебе не каменный сухарь, не жестяная галета, запорошенные земляной пылью, табачными крошками, что зачастую грызешь, сидя в окопе, в перерывах между артналетами, а то и на ходу. Тут солдаты цари, тут госпиталь. Эх, если бы не мучила голова!