Сейчас она чуток утихла, просветлела немного, так что, пока вновь не начала сжиматься, можно кое о чем порассуждать. Или письмо матери сочинить? Уже месяц не отправлял треугольника. Слушает сводки Совинформбюро, а в них — сплошь наступление, на многих фронтах, и, наверное, плачет, так как знает: если наши пошли, то убитых много. Письмо, письмо… Да, письмо-то замполита Сидорова не отослал! Как же мог забыть о нем? Вот тебе раз!
Кастелянша не нашла одежды Вилова, сказала:
— Стало быть, брюки сожгли, гимнастерку тоже — одна рвань да кровь. Шинель — она числится. Документы — это все у интенданта, у кого же больше…
— Тэк-с, тэк-с, — Интендант порылся в стопке. — Вилов, Вилов. Есть такой. На.
В пакетике своих документов, аккуратно завернутых в обрывок газеты, рядом с письмом замполита батальона Сидорова, Матвей обнаружил замызганную бумажку. Что это? Развернул — записка: «Вилов, отлежишься, являйся в батальон». Размашистая торопливая роспись: «К-н Д». Неужели комбат тогда вернулся на Безымянную, как обещал? Гм…
В коридоре, пристроившись к подоконнику, Матвей перечитал письмо Николая Моисеевича Сидорова жене, дочери, сыновьям. Он его уже однажды читал, в блиндаже. Перечитал вновь, и вновь к горлу подступил ком. Уставился в окно, но ничего не видел: ни сентябрьского сада, отяжеленного плодами, ни затененной улочки, пи теплого солнца в вышине, — вглядывался в себя, прислушивался к частым толчкам сердца, к чему-то в груди, что вдруг начало давить, угнетать душу и все более усиливалось.
Перед глазами — еще живой Николай Моисеевич. Коптилка в тесном блиндаже. Земляная лежанка устлана свежепахучими кукурузными листьями. Говорящие глаза замполита, полные тоски по жизни, бессилия перед обреченностью. Слова из письма, которое Сидоров тогда передал Вилову, сейчас так явственно зашумели в ушах Матвея, будто замполит находился рядом: «…целую я вас, родные мои, все равно что живой, обнимаю через смерть не как привидение, а как целый и невредимый и родной вам папка… Тебя, Надежда. Тебя, Ванюша, Тебя, Валя, Тебя, Андрей — заместитель… Меня они убили 23 августа 1944 года».
Сдержанно вздохнул Вилов, горько подумал: письмо, вот это одно письмо осталось от замполита. Был человек — и нету, одно письмо да шинель с пулевыми дырками, отданная Вилову на память. Неужели вправду пули дважды в одно и то же место не попадают?
Свернув листок треугольником и надписав адрес, Матвей отправился в дежурку и сунул конвертик в большой рогожный мешок, под завязку набитый солдатскими сообщениями о том, что они, солдаты, пока живы-здоровы, чего и им, родным и близким, желают во первых строках… Бумажные треугольники с думами и мечтами об одном и том же — о конце войны. Письмо же Сидорова, подумал Вилов, во всем мешке единственное, которое от мертвого. Попав первый раз в госпиталь, Вилов не знал пока, что и здесь бывает, и часто, когда живые шепотом диктуют выздоравливающим последние свои письма со словами привета и прощания родне, близкой и дальней. Потом умирают. Остаются от них одни живые слова в письмах, и ничего более. Одни слова.
Возле солдатской палаты его ждали. Ждал Петр Петухов, заика, бывший морской главстаршина. Вчера Вилов бродил по госпиталю — искал однополчан.
— Двести сорок седьмой полк, третий батальон! Двести серок седьмой полк, третий батальон! — объявлял он, заглядывая в палаты.
В седьмой палате, возле окна, в середине длинного ряда коек на кровати кто-то сначала заворочался под серым байковым покрывалом, потом открылся. Встал костлявый жилистый солдат. Высокий, с широкой волосатой грудью, он махнул рукой, разрисованной наколками с жирной надписью: «Не забуду мать родную» — живого места нет, и мотнул лобастой головой с прижатыми к черепу маленькими, как сибирские пельмени, ушами. Глаза недоверчивые, вопросительные.
— Н-ну, и-я.
— Нашел, — улыбнулся Вилов.
Заика оказался из второй роты денщиковского батальона и был ранен в ягодицу еще при прорыве, то есть 20 августа.
В просторном солнечном коридоре, где они проговорили до самого обеда, Петухов поведал Вилову;
— П-пустяки. В-видишь, без костыля могу. — Он прошелся строевым шагом, размахивая руками, как на параде, однако ступал на раненую ногу нетвердо, припадал. — Глянь. — Приспустил штаны. Действительно, рана не ахти, с вершок, уже зарубцевалась, но розовая пленка новой кожи еще тонкая. — Холера, стреляет вниз, если круто двинешь ногой. Д-да вот как забудешься, аж в шее отдается.