— Ага. — Матвей кивнул головой.
— A-а, то-то.
На самом же деле письмо изрядно удивило Вилова, но он не захотел говорить Петрухе: о сильной и большой любви нельзя признаваться открыто, даже если ты жена. Любовь должна струиться исподтишка, выглядывать еле заметно, в то же время так, чтобы все кругом тебя освещалось ее светом, пронизывалось ее токами. Ведь любовь — это тайна. О ней не говорят вслух, не пишут вот так, напрямую. Да и фронт не такое место, где солдаты только тем и занимаются в перерывах между боями, что мечтают о любви и сочиняют любовные послания. Фронт отнимает у тебя все силы, выматывает так, что в пору бы упасть где попало и заснуть на сутки-двое. Даже в затишье у солдата куча работы, и он не успевает сделать всего, что обязательно надо выполнить. А когда идут бои — какая любовь? Телячьи нежности, размягчение характера, души слабость, которая в два счета подставит тебя под пулю. Да и в госпитале порядочному фронтовику не до любви. И здесь, на белейшей постели, о какой ты порой мечтал в окопах, тебе и кроме любви хватает дум: фронтовик не железный, и у него в душе, в характере есть слабина, с которой он борется, которую стремится выправить, чтобы ни разум, ни рука не дрогнули в критический миг схватки, не подвели. Однако уж если ты, на беду свою, влюблен, — замри, подави переживание, загони его в дальний угол, чтоб и не пикало.
Так думал Матвей о войне и о любви. На гражданке он не успел влюбиться по-настоящему и сейчас доволен был этим, а симпатии к учительнице Людмиле Ивановне, которые еще недавно принимал за любовь, на взгляд отсюда, с фронта, показались не больше чем ребячьими увлечениями, полосой на подходе к большой любви, что ожидала его после войны. Так это же после войны! Конечно же, если бы Людмила Ивановна вдруг очутилась возле его постели и спросила Евгению Мироновну: «Будет жив?», а та в ответ! «Бредит. Боремся за его жизнь» — «Мое имя упоминал?» «Нет. Выкрикивал ругань», — конечно же, лестно и затронуло бы Вилова. Как-никак он мужчина. Воин. Фронтовик. Но чудеса бывают редко.
Не желая обидеть Петруху, Матвей не стал высказываться. Да и мысли, поднятые Дусиным письмом, не определились еще, не сложились в голове как следует. К светлому подмешивалась горечь от того, что, оказывается, в Петрухиной деревне война обескровила народ, и в Чаруе мужиков да парней, поди, тоже не осталось. Матери он послал третьего дня свой треугольник, короткий, как докладная записка. Вышло, что и писать-то в сущности не о чем. Не сообщишь же, где побывал и как там случилось, когда лежал на поле боя, оглушенный и истекающий кровью. Едва набрал слов, и то крупным почерком, на тетрадную страницу.
«Здравствуй, моя мама! И сестренки Мила, Ленка и Лампея. И брат Иван, Сообщаю, что после прорыва немецкой обороны остался жив. Мама, не переживай, Пуля и осколок не возьмут меня до самой смерти. Пуля — такая маленькая свинчатка, а осколок — кусочек железа с зазубренными краями. А я весь в отца, хотя и невысокий, зато широкий, кряжистый и выносливый. Написал заявление, чтобы мой аттестат выслали тебе, и чтобы ты по нему получала мое офицерское жалованье — 550 рублей. Выслал сразу, как нас привезли на фронт. Получаете или нет? Я ранен, потому что 20 августа мы пошли в наступление, а я в пехоте. Сейчас сутками без дела, валяюсь на белых простынях в госпитале №3941, и нас кормят как на убой: обед из трех блюд.
Лежу в офицерской палате № 27. Раны пустячные. Скоро выпишусь и опять на фронт — добивать фашистов. Это им не 41-й год. Мы их гоним. Уже заграница пошла, Румыния. Так что скоро буду дома, и в Москву мы с тобой съездим, будем смотреть и восхищаться.
А как у вас? Сено для коровы припасли? Картошка растет или семян не было? Ванюшку, мама, заставляй работать за отца, он один мужик в доме остался. Пускай охотится на уток. Пускай рыбу удит. Все еда, а не голодуха. Целую и обнимаю, ваш сын и брат Матвей. 13/9— 44».
Что и как там, дома, он приблизительно знал. В Забайкальском пулеметно-минометном училище, им, курсантам, говорили про миллионную Квантунскую армию, которая стоит у границы Советского Союза с Маньчжурией, да и не раз поднимали по тревоге, так как японцы постоянно прощупывали русские рубежи, выискивали стыки и держали наши войска в постоянном напряжении. И мать в ту пору писала: ее мобилизовали рыть щели на случай налета японской авиации. Что она ходит на занятия по военной подготовке, как способная носить оружие, и тренируется с деревянной винтовкой. Вряд ли что изменилось с того времени.
— Ч-чего примолк? Ага, вот то-то и оно! Чуешь, какая у меня баба, жена то есть. Ни капельки не врет. Как на духу. Да и верно: такого не любить — грех. Я на все руки — это всякий знает в совхозе. И потом, грамотный: как ни крути — семилетка. Бывало, вот такую книгу, целый кирпич, за сутки ч-чик — и нету. «Цусиму» прочитал за две ночи. Все в голове застревает, как в неводе. У меня загребущая башка. А математику, то есть задачки, лузгал, как семечки подсолнуха. Потому и главстаршиной был на катере. Морфлот, брат, не халам-балам. Там на «ура» не возьмешь. Шарабан должен раб-ботать. Слушай, кореш, давай порассуждаем? О чем бы это — щипательном, из жизни? О любви, а?