Понемногу шорохи, скрипы, приглушенные разговоры густонаселенной палаты вернули его к тому, кем он был и где находился, однако продолжал лежать и не открывал глаз. «Родительский дом, — думал он, — это сказочно, недосягаемо». Почудилось, что война эта вечная, и он на ней был всегда и будет всегда. И есть ли у него дом? И где его Славянка, что видится во сне? Перепутались в сознании и сон, и явь. Нет, никогда такого, что виделось во сне, не было и не будет. Одна война. Было такое ощущение, что дом его — на обратной стороне земного шара. Почему же он так явно видит крышу дома, налаженную из дранья, слышит писклявый голос младшей сестренки Лампеи с печки, куда она забралась учить уроки и, пальцами заткнув уши, нудно долдонит, как дятел: «Тыщи лет тому назад, когда наша земля была покрыта дремучими лесами…» Не может быть, чтобы это был только сон, зловредный больной сон. Невеста Славянка, конечно, из мечты. Но земля-то, расстояния, которые он успел проехать-пройти, — не из мечты же. Война, в которую он вступил, — не из мечты. Фронт, бои — он же не во сне ранен. Мир, естественно, существовал и до него, когда он еще не родился. Так ли уж он и не жил никогда прежде? Вот и сейчас он ощущает какие-то смутные позывные тех древних времен, когда именно он существовал. Затем умер или убит был в сражении. И вот опять живет. Стало быть, он бессмертен, как частица рода людского. Война вырвала его из того тесного кружочка, в котором он был всего-навсего жителем села Чаруй в Забайкалье, и сделала жителем всей планеты Земля. Мир так круто, с громом и огнем, распахнулся перед ним, так захлестнул Матвея, что соединить его грани, прошедшие и минувшие времена не хватало умственных сил. Распахнулся одними неожиданностями, и из всего обрушившегося Матвей охватил разумом пока что одну его, мира, огромность. А причинные связи ускользали, не поддавались прояснению.
Матвей опять впал в то дремотное, полусонное состояние, в котором силой своего воображения он мог взмыть к облакам, парить над землей и видеть ее с головокружительного удаления, с космической высоты. И он с замирающим от бешеной скорости взлета сердцем пошел в небо. Там, почти рядом со звездами, началось планирование и снижение. Земля очертилась огромным шаром, завернутым в дымящую голубую вуаль. По мере приближения шар разрастался, голубизна светлела все больше, и вот он сплошь затянулся всхолмленными пенными облаками, которые Матвею предстояло проткнуть собой. Облачные поля, где гуляла метель-поползуха, вдруг расступились, и снова — сизо-белая кисея, сквозь нее на зелено-коричневом теле земли различался пульсирующий огненно-дымный рубец, извилисто протянувшийся на тысячи километров от фиолетовой чаши Черного моря до белых пространств Ледовитого океана. Фронт!
Сознание отметило, что он-то, Матвей, и есть частица той армады вооруженных людей, самолетов, орудий и танков, которая противостоит вражескому скопищу, и обе силы стремятся уничтожить друг друга. Полет внезапно прекратился, вроде бы его и не было, а появилось понимание: он, Матвей, человек на войне, так мал, так затерян в миллионных потоках сражающихся войск, безвестная пылинка жизни, значимая только для самой себя, что не в силах изменить ход войны. Он даже не помнит подробно, как закончился тот последний бой, что стало с ротой, с батальоном.
Стряхнув остатки дремы, Матвей уцепился за мысль, промелькнувшую в конце сна: он — малюсенький человечек на войне, пылинка. И что он может? Она, эта мысль, не совсем ясна, не отчеканилась еще, и он попробовал ее выудить из сознания, укрупнить. Пылинка, от которой, выходит, ничего не зависит на фронте?.. Но ведь если взять отдельно каждого солдата, пылинку в вихре, то он тоже ничего не изменяет. Так получается? Однако кто тогда теснит огромную гитлеровскую армию? Этот муравьиный вал? Песчинки-пылинки? Без него, Матвея, Красная Армия вполне может обойтись, и так же будет наступать, как и при нем. И наступала. И наступает. Пока он лечится здесь, в Бельцах, наши войска прошли всю Румынию и подступили к Венгрии и Чехословакии.
Пылинка, песчинка… Однако без Лосева, который при прорыве немецких позиций, когда батальон вышел на их артиллерийские батареи, одним выстрелом убил наводчика орудия, хлеставшего осколочными снарядами по нашим цепям почти в упор, — без Лосева, без этой песчинки, были бы похоронены многие наши солдаты, батальон залег бы на какое-то время на открытом месте, и эта полоска бессарабской земли длиною в двести метров не была бы освобождена 20 августа, не смогли бы продвинуться соседние батальоны… Или при прорыве, когда он, Матвей, с Маслием и двумя штрафниками захватили дзот, из которого крупнокалиберный пулемет бил во фланг нашим густым цепям, — что он, Вилов, тоже был пылинкой? Не будь Лосева, не будь его, Вилова, этих двух пылинок-песчинок, как бы обернулось дело, а? Конечно бы, смяли, уничтожили, но была бы задержка. Вся соль в задержке. Тут, там, везде задержки, куча задержек — и где бы сегодня топтались наши войска? Где бы были? Песчинки прогрызают брешь, а в нее, расширяя и круша, вламывается железный поток. Видимо, каждой пылинке отмерена своя доля войны, выделена своя работа на фронте, и, когда каждый исполнит ее, — войне конец. А что ты пылинка — это правда. Но не верится в свою незначительность. Как это так: ты — и вдруг малость? Ты — главный человек войны. Все зависит от тебя. И от таких, как ты.